Книга: Общее языкознание - учебник

Книга: Общее языкознание - учебник

и montre '(карманные) часы,' немецкий имеет одно слово Uhr 'часы'. Он

компенсирует это положение с помощью сложных слов, которые дают возможность

выразить гораздо больше оттенков [24, 51]. Как замечает О. Есперсен, предметы,

представленные словами, группируются самым различным образом соответствен­но

капризам данного языка [24, 50], и членение окружающего ми­ра в разных языках

оказывается выраженным различно. Так, на­пример, в мансийском языке нет

специальных слов для выражения таких понятий, как 'птица', 'зверь' и

'насекомое'. Все они выра­жаются одним словом уй 'нечто живое,

живность', например, сали-уй 'волк', мань-уй 'мошкара',

уй-рись 'птичка' (рись уменьшительный суффикс); в ненецком языке нет

специального слова, соответствующего русскому слову погода. Нашему

понятию 'погода' соответствует 'состояние неба', например, сарё нум

'дожд­ливая погода' (букв.: 'дождливое небо'); в немецком языке нет специального

прилагательного, обозначающего голубой цвет, нем. blau означает 'голубой' и

'синий'; в марийском языке такие по<71>нятия как 'день' и 'солнце'

обозначаются одним словом, что указывает на то, что понятия 'день' в марийском

языке в древности вообще не существовало; в эрзя-мордовском языке нег глагола,

соответствующего по значению русскому глаголу 'развиваться'. Для его передачи

обычно употребляется глагол касомс 'расти' и т. д.

Причины разного членения могут быть различными. Иногда они зависят от образа

жизни и занятий людей. По этой причине различные необычные слова могут

рассматриваться как слова, от­носящиеся к профессиональной лексике. В

некоторых случаях отсутствие слова может быть связано с отсутствием у данного

наро­да соответствующего понятия. Могут быть и такие случаи, когда по­нятия

различаются в мышлении людей, но не имеют различения в языке. Трудно

представить, что немцы не различают таких от­тенков цветов, как голубой и

синий, или марийцы не осознают разницы между днем и солнцем. Тем не менее в

языках нет специ­альных слов для различения этих понятий.

Совокупное действие различных типов ассоциативных связей приводит к созданию в

различных языках синонимов, ср. русск. приказать, велеть, распорядиться;

путь, дорога; страшный, ужас­ный, жуткий; обширный, просторный; смелый,

храбрый, от­важный; очи, глаза; чело, лоб; пурга, метель и т. д.

Основная причина образования синонимов состоит в том, что в одном и том же

предмете или явлении человеческое мышление раскрывает новые стороны и признаки,

в результате чего данный предмет или явление может быть названо вторично на

основе новой ассоциации со сходным признаком другого предмета или явления, уже

имеющего в данном языке наименование. Русские прилага­тельные 'большой' и

'рослый' имеют разные источники, несмотря на очень большую смысловую близость.

'Большой' первоначаль­но было ассоциировано с понятием 'сильный', ср. др.-инд.

bala 'сила', поскольку большие размеры тела часто связаны с наличием силы,

тогда как 'рослый' связано с глаголом 'расти', первоначаль­ным значением

которого выражено было 'подниматься вверх', ср. лат. orior

'поднимаюсь', др.-инд. ?noti 'подниматься' [75, 494].

Образование таких синонимов, как путь и дорога, первоначаль­но

также было связано с совершенно разными ассоциациями. Сло­во путь имеет

многочисленные параллели в других индоевропей­ских языках, ср. др.-инд.

panthas, 'тропа, дорога'; авест. pantб, др.-перс. pa?i; осет. fandag, fдndдg;

др.-прусск. pintis 'дорога', лат. pons, pontis 'мост', др.-греч. pТntoj

'морской путь, море'. Устанавливается также связь этого слова с гот. finюan,

др.-в.-нем. fandann совр. нем. finden 'находить' [75, 469]. Первоначальная идея

— 'осуществление прохода путем ориентации в труднопро­ходимой местности', чем и

объясняется связь этого слова с немец­ким глаголом finden 'находить'.<72>

Слово дорога, имеющее параллели в других славянских языках, связывается

с глаголом дергать, и.-е. корень *dorgh [75, 363—364]. Первоначальная

идея — 'проход, продранный в непроходимой ча­ще леса', ср. русск. выражение

'продираться через лес' [75, 363—364].

Немецкие синонимы Armut, Not и Elend выражают понятие нужды или нищеты. В

основе их также лежали разные ассоциации. Armut образовано от прилагательного

arm 'бедный', которое мо­жет быть связано с и.-е. *orbh(mo)- 'осиротелый',

ср. лит. orbus 'похищенный', греч. orph(an)уs 'осиротелый'. Первоначаль­ное

значение 'покинутый' [71, 30—31]. Not восходит к корню nгm: *nqm:пи?

'измучить до истощения' [71, 514]. И наконец, Elend связано с др.-в.-нем.

eli-lenti 'находящийся в изгнании в чужой стране', ср. лат. alius, гот. aljis

'другой' и совр. нем. Land 'стра­на' [71, 163].

Абсолютных синонимов типа русск. велярный ~ задненёбный; лингвистика ~

языкознание, т. е. таких, которые без всякого разли­чия могут употребляться

один вместо другого (в любых контекстах и без ощутимой причины предпочтения

одного другому) в языках очень мало. Чаще всего члены синонимического ряда

имеют раз­ную дистрибуцию, они имеют различия в оттенках значения, иног­да

очень тонкие. Так, например, возможность сочетаемости русско­го прилагательного

большой с другими словами довольно велика, тогда как эпитет рослый

применяется только по отношению к че­ловеку. Русск. страх довольно

близко по значению к слову боязнь, однако мы не можем в предложении

Боязнь совершить ошибку употребить слово страх вместо слова

боязнь. Еще более ограничен­ной сферой дистрибуции обладает слово ужас,

выражающее более высокую степень проявления этого чувства.

В немецком языке для обозначения материальных затруднений можно употребить

слова Not, Armut и Elend, причем Not обозна­чает низшую, а Elend — высшую

степень этого состояния.

В синонимические отношения часто вступают слова, заимство­ванные из других

языков, ср. русск. метель ~ пурга; контроль ~ проверка; атеизм ~

безбожие; аэронавтика ~ воздухоплавание; милитаризм ~ военщина и т. д.

Возможность образования различных ассоциаций приводит к тому, что в разных

языках мира число синонимов не одинаково. Так, например, в русском языке

существуют синонимы путь и дорога, ключ и родник, тогда

как в других языках такого синоними­ческого ряда может не быть. Поэтому русские

синонимы путь и дорога могут быть переведены на татарский язык

одним словом юл, которое в разных контекстах может соответствовать

русским сло­вам путь или дорога. Русские синонимы ключ,

родник и источник обычно переводятся на немецкий язык словом die

Quelle.

Ассоциации играют огромную роль в образовании различных переносных значений,

когда на основании известных элементов<73> сходства название одного

предмета или явления может быть при­менено к названию другого предмета или

явления, ср., например, нем. Wagen первоначально 'телега', 'экипаж'

использовано для наименования автомобиля и железнодорожного вагона. Ср. также

русск. рукав 'часть одежды' и рукав — 'разветвление реки', фр.

punaise 'клоп' и 'канцелярская кнопка', осет. домбай 'зубр, лев' и

домбай 'силач', англ. clear 'очищать' и clear 'устранять препятствие',

финск. selvд 'ясный' и selvд 'трезвый', тат. кγз 'глаз' и кγз 'ушко

иголки'; коми-зыр. вой 'ночь' и вой 'север' и т. д.

Возможность разных ассоциаций приводит к тому, что перенос­ные значения в разных

языках могут быть неодинаковыми. Так, например, в русском языке в отличие от

татарского название глаза не перенесено на название ушка иголки, в немецком

языке слово Nacht 'ночь' не переносится на название севера, как это имеет место

в коми-зырянском, английский глагол stand 'стоять', не может быть употреблен в

значении русского 'замерзнуть', напри­мер, река стала, русское слово

луна не может иметь переносного значения 'пятна на шкуре или родинки', как

это имеет место в ис­панском языке.

Одной из главных причин образования полисемии слов явля­ется метафоризация.

При сохранении внешней звуковой формы сло­во становится полисемантичным. Ср.,

например, нос название части человеческого тела и передней части судна, а

также мыса в гео­графических названиях.

Акад. В. В. Виноградов рассматривает полисемию как своеоб­разное разрешение

противоречия между ограниченными ресурсами языка и беспредельной

конкретностью опыта. Язык оказывается вынужденным разносить бесчисленное

множество значений по тем или другим рубрикам основных понятий [9, 15].

Метафоризация уберегает язык от непомерного разрастания словарного состава,

способствуя в этом отношении общей тенденции к экономии языковых средств.

Надо полагать, что способность образования переносных значений имеет

самостоятельное проявление, которое по своим ре­зультатам совпадает с

действием тенденции к экономии.

Возможность объединения различных значений в рамках од­ного звукового комплекса

создает обусловленность значений слов контекстом. Только в связной речи мы

можем узнать, имеется ли в виду при слове завернуть — 'покрыть со всех

сторон, упаковать (например, книгу в бумагу)', или, 'вертя, закрыть,

завинтить (на­пример, кран)', или 'загнуть, отогнуть, подвернуть в

сторону (например, рукав)', или, 'двигаясь, направиться куда-нибудь в

сторону (например, за угол)', или же 'зайти мимоходом (на­пример, в

приятелю)'.

Из контекста вполне ясно, например, идет ли дело о фотогра­фической карточке:

Я сразу узнала его по старой карточке, или<74> о визитной карточке:

Он успел набросать На карточке только несколько слов приглашения на товарищеский

ужин, или о кар­точке для картотеки: Занесите эту книгу на карточку

и т. п. [5, 28-29].

Часто говорят о том, что значение слова определяется контек­стом. Следует

различать контекст ситуативный, когда название предмета, о котором идет речь,

уточняется ситуацией, и контекст фразовый. Фразовый контекст сам по себе не

создает никаких зна­чений. В результате переноса значения образуется новое

понятие, имеющее собственную сферу связей, обнаруживающихся в язы­ке. Эта

специфическая сфера связей и создает впечатление, будто бы фразовый контекст

придает слову новое значение.

Различные ассоциативные процессы в языках происходят по­стоянно и приводят к

образованию новых слов, появление которых часто не обусловливается какой-либо

надобностью. В древнегре­ческом языке существовали слова Ыdor 'вода', oЌkoj

'дом', Ыlh 'лес', †ppoj 'лошадь' и Уroj 'гора'. Казалось бы, в каком-либо

новом наименовании этих необычайно устойчивых понятий не было абсолютно

никакой необходимости. Тем не менее в истории греческого языка произошла

смена этих названий и теперь они звучат уже по-иному: nerТ 'вода', sp.ti

'дом', dЈsoj 'лес', Ґlogo 'лошадь' и bounТ 'гора'. Следы прежних наименований

сохраня­ются только в сложных словах, например, Шdoиpikaj 'водянка',

o„konom.a 'бережливость', Шlotom.a 'рубка леса' и т. д.

Подобные ассоциативные процессы имеют место и при соз­дании грамматического

строя языка, хотя возможности ассоциатив­ных связей в этой области более

ограничены. Так, например, в финно-угорских языках наблюдается формальное

совпадение суф­фиксов многократного действия с различными суффиксами

соби­рательной множественности. Это означает, что при создании гла­гольных

суффиксов многократного действия множественность от­дельных актов действия

была ассоциирована со множественностью предметов.

Для осуществления функций утраченных падежей чаще всего используются предлоги,

ср. фр. de (например, l'industrie de I'URSS 'промышленность СССР'), англ. of,

норв. af, голл. van и т. д., основным первоначальным значением которых было

удале­ние от чего-либо. Понятие удаления в данном случае было ассо­циировано с

понятием принадлежности. 'Принадлежащий кому-либо' значит 'исходящий от

кого-либо'. Совершенно по-иному обстояло дело в тех иранских языках, где

отношение принадлеж­ности выражается так называемой изафетной конструкцией, ср.

таджикск. барода-р-и китоб 'книга брата'. Связующая частица и

(изафет) по своему происхождению является относительным ме­стоимением (ср.

др.-перс. уа 'который'). Следовательно, изафетная конструкция бародари

китоб 'книга брата' построена по схе­ме книга, которая брата.

Анафора, т. е. указание на предшествую<75>щий предмет, была использована

как Средство для выражения отношения принадлежности.

Проекция действия в план будущего в ряде тюркских языков может выражаться

суффиксом -r, ср. тат. килдр 'он придет'. По мнению некоторых

исследователей, этот суффикс материально сов­падает с суффиксом древнего

направительного падежа -ger, -garu, -gerū

[2]. Совершенно очевидно, что в данном случае проекция дей­ствия в план

будущего была ассоциирована с движением по направ­лению к какому-нибудь

предмету.

Для создания формы будущего времени в новогреческом языке был использован

глагол ?љlw 'желать, хотеть', формы которого со временем приняли вид

обобщенной частицы ?¦, ср. ?¦ grЈfw 'буду писать'. Это произошло потому, что

осуществление всякого жела­ния представляет проекцию в план ближайшего или

более отдален­ного будущего.

Континуум потенциально возможных связей и отношений между предлогами и

явлениями окружающего мира с присущими этим отношениям специфическими

особенностями и отношениями в раз­ных языках мира оформляется по-разному.

Грамматические кате­гории не являются одинаковыми для всех языков, в одних

язы­ках их больше, в других меньше. Для того чтобы обосновать этот тезис,

попытаемся охарактеризовать такое явление, как глаголь­ное действие.

Глагольное действие может иметь много характери­стик. Оно может быть

курсивным или длящимся, может прерывать­ся и вновь повторяться через

некоторые промежутки времени, совершаться мгновенно или протекать с

незначительной интенсив­ностью, происходить в данный момент, предшествовать

какому-нибудь другому действию или вообще не иметь отношения к ка­кому-нибудь

определенному моменту речи. Оно может быть на­правленным на какой-нибудь

объект, но может и не иметь объекта. В своем значении оно может содержать

модальный оттенок. Мно­гочисленны различные локальные характеристики

действия: дви­жение от чего-либо или к чему-либо, через что-либо, вдоль чего-

либо и т. д.

Любопытно то, что ни один язык мира в своей морфологиче­ской системе не выражает

всех этих возможных характеристик од­новременно. В разных языках согласно

принципу избиратель­ности в грамматическом строе получают выражение какие-то

опре­деленные черты, характеризующие действие. Все остальные черты могут не

получать никакого формального выражения. Так, на­пример, русский глагол

выражает категорию вида, но есть языки, где глагол совершенно индифферентен к

выражению видовых раз­личий, законченность и незаконченность действия

определяется по общему контексту; в коми языке есть специальный

глагольный<76> cуффикс, выражающий действие, завершившееся только на

опре­деленное время, во многих других языках суффиксы с подобным значением

вообще отсутствуют. Большинство европейских языков имеют несколько прошедших

времен: имперфект, перфект и плюс­квамперфект, тогда как русский язык обходится

одним прошедшим временем; в латышском и эстонском языках есть так называемое

пересказочное наклонение, обозначающее действие, о котором со­общается со слов

других, подобного наклонения нет, например, в таких языках, как немецкий,

английский, русский и т. д. Ненец­кому глаголу свойственно специфическое

наклонение — аудитив, который употребляется обычно в тех случаях, когда

говорящий судит о наличии действия по акустическому восприятию (например,

кто-то вошел в комнату, стукнув дверью). Говорящий при этом может не видеть

вошедшего. Есть языки, которые включают в сос­тав глагольной формы показатели

объекта, тогда как другие язы­ки могут обходиться без них, глаголы в одних

языках могут иметь приставки, но есть языки, в которых приставки полностью

отсут­ствуют и т. д.

Благодаря действию различных ассоциаций одно и то же отно­шение в языке может

быть оформлено разными способами. Так, например, в коми языке существуют два

падежа — родительный и притяжательный, соответствующие по значению русскому

роди­тельному падежу. Единственное различие состоит в том, что

при­тяжательный падеж употребляется в тех случаях, когда опреде­ляемое им имя

выступает в роли объекта. В албанском языке аорист и перфект соотносятся

между собой как синонимические вре­мена.

Все это свидетельствует о том, что в области грамматических форм также

возможна синонимия.

Подобно словам, грамматические формы также могут быть полисемантичными,

например, форма родительного падежа множест­венного числа от латинского

прилагательного bona 'хорошая' bonarum обозначает множественное число,

женский роди родитель­ный падеж, а окончание формы tegerentur (от tego

'покрывать') — множественное число, 3-е лицо, имперфект, сослагательное

на­клонение, страдательный залог [24, 55].

Если в языках образуются более или менее одинаковые по своей внутренней сущности

грамматические явления, то при более вни­мательном их изучении между ними

обнаруживаются различия. Это можно наблюдать, замечает О. Есперсен, на примере

такой ка­тегории, как сослагательное наклонение: языки, имеющие для

сос­лагательного наклонения специальную форму, вообще не исполь­зуют ее для

одних и тех же целей. Поэтому, несмотря на то, что на­клонение одинаково

названо сослагательным, или условным, в английском, немецком, датском,

французском и латинском язы­ках, оно не является строго идентичным в каждом из

них. Совер­шенно невозможно дать такое определение сослагательному

накло<77>нению, которое позволило бы нам решить, когда следует

употреб­лять в том или ином из упомянутых языков сослагательное накло­нение, а

когда изъявительное [24, 50].

В мансийском языке, как и в русском, имеется страдательный залог, но формы

страдательного залога в мансийском языке упот­ребляются значительно чаще, чем в

русском. В русском и мордов­ском языках множественное число имен

существительных полу­чает определенное языковое выражение. Однако, в отличие от

русского языка, в мордовском языке в косвенных падежах неопре­деленного

склонения имен существительных множественное число не получает никакого

языкового выражения. Эрзя-морд. кудосто может означать и 'из дома' и

'из домов', кудос 'в дом' и 'в домб'.

Поскольку основным условием понимания произносимой чело­веческой речи является

понимание ее смысла, значений составляю­щих слов, в языке благодаря действию

различных ассоциаций мо­гут создаваться различные параллельные способы

выражения, например, бороться и вести борьбу; рыбачить, ловить

рыбу, за­ниматься рыболовством; разрушать, учинять разгром, преда­вать

разрушению; сжигать, уничтожать огнем, предавать огню и т. д.

Любопытный пример того, как при помощи различных комби­наций слов может быть

выражена по существу одна и та же мысль, приводит О. Есперсен:

Íå moved astonishingly fast.

Он двигался удивительно быстро.

Íå moved with astonishing rapidity.

Он двигался с удивительной быстротой.

His movements were astonishingly rapid.

Его движения были удивительно быстрыми.

His rapid movements astonished us.

Его быстрые движения удивляли нас.

His movements astonished us by their rapidity.

Его движения удивляли нас своей быстротой.

The rapidity of his movements was astonishing.

Быстрота его движений была удивительна.

The rapidity with which he moved astonished us.

Быстрота, с которой он двигался, удивляла нас.

Íå astonished us by moving rapidly.

Он удивлял нас тем, что двигался быстро.<78>

Íå astonished us by his rapid movements.

Он удивлял нас своими быстрыми движениями.

He astonished us by the rapidity of his movements.

Он удивлял нас быстротой своих движений [24, 101].

Огромное богатство словарного состава фразеологических и стилистических

средств языка, разнообразнейшие смысловые свя­зи каждого слова со множеством

других слов данного языка по­зволяют путем умелого выбора слова и

фразеологического окруже­ния для него передавать тончайшие оттенки понятий,

тончайшие оттенки эмоциональной, стилистической, эстетической окраски мысли

[4, 224].

Мощность самой лексической системы всегда достаточна, что­бы путем различных

сочетаний и грамматических конструкций пе­редать все доступное человеку на

данной ступени богатство знаний о мире [29, 48].

Комбинаторика позволяет выразить то, что в грамматическом строе или словарном

составе того или иного языка оказывается невыраженным. Значение ненецкого слова

мора может быть пере­дано описательно 'весенний, незатвердевший рог оленя',

хан­тыйское вонсь передается как 'массовый подъем рыбы вверх по ре­ке',

коми-зырянская глагольная форма личкыштлiс может быть объяснена

описательно как 'быстро надавил, некоторое время по­держал и снова отпустил' и

т. д.

Все это свидетельствует о том, что неправомерно судить о раз­витии мышления

на основании анализа грамматического строя язы­ка, поскольку выражение

мышления в языке осуществляется общей совокупностью всех — грамматических и

лексических — средств языка.

Помимо образования слов и грамматических форм, в языке происходят и другие

процессы, связанные с созданием пригодной для целей общения системы

коммуникативных средств. Часто про­исходит классификация слов по различным

принципам, создаются типичные для каждой группы слов суффиксы, происходит

извест­ное упорядочивание фонемной системы в смысле создания и боль­шей

симметричности противопоставленных фонемных пар, устанав­ливаются

определенные сферы употребления слов, слова приоб­ретают различную социальную

и эстетическую окраску и т. д.

Даже после того как система коммуникативных средств языка оказывается в основных

чертах созданной, различные процессы, совершающиеся во внутренней сфере языка,

не прекращаются. Поскольку различные внутренние тенденции языка имеют

доста­точно разнообразный, а иногда и противоположно направленный характер, их

действие нередко приводит к известной дезорганиза­ции внутренней слаженности.

По этой причине в языках постоян­но возникают тенденции к улучшению системы

коммуникативных<79> средств, стремление избавиться от излишнего балласта:

параллель­ных форм, устаревших слов и конструкций, менее выразительных языковых

средств, омонимов, компенсировать утраченные необ­ходимые элементы языковой

системы и т. д. В системе каждого кон­кретного языка наблюдаются две основных

противоположных тен­денции. С одной стороны, стихийность внутренних процессов

при­водит всегда к известному нарушению внутренней гармонии, с дру­гой стороны,

возникает противоположная тенденция к улучшению системы языковых средств и

устранению возникших диспропор­ций. Многие внутренние процессы, совершающиеся в

языке, яв­ляются постоянно действующими. Они целиком и полностью зави­сят от

функции общения и объясняются ею.

* * *

В специальной литературе нередко дискутируется вопрос, может ли язык, подобно

мышлению, отражать окружающий мир. На этот счет существуют две

противоположные точки зрения. Со­гласно одной точке зрения, язык не обладает

функцией отражения. Так, например, по мнению Г. В. Колшанского, язык не

является отражением действительности. Мышление и язык соотносятся с

предметами и явлениями действительности, только первое соотно­сится с ними

отношением отражения, второй — отношением выра­жения [29, 16—17].

«Сущность языка,— замечает П. И. Визгалов, — не отража­тельная, а знаковая.

Язык как деятельность органов речи и звуки, получающиеся в результате ее,

представляют собой не процесс от­ражения, а процесс формирования и выражения

отражательного процесса, каким является мышление» [8, 5].

Противоположную точку зрения представляет Л. О. Резников, по определению

которого слово является обозначенным отраже­нием предметов и явлений [51,

418].

Вряд ли кто-либо будет спорить по поводу того, что мышление человека отражает

окружающую действительность. Но не совсем верно утверждение, что язык только

выражает мышление и ничего не отражает. Язык отражает действительность через

зна­чения знаков, составляющих его лексическую и грамматическую систему.

Следует также учесть и тот факт, что человеческое мыш­ление не только

отражает окружающую действительность, но и участвует в создании системы

языка, в процессе чего действитель­ность получает специфическое отражение.

Ради соблюдения точности следует сказать, что уже в мышлении отражение

действительности выступает до некоторой степени в преломленном виде, в сфере же

языка оно получает дальнейшее преломление. Отражение окружающей

действительности в мыш­лении и языке как бы напоминает солнечный луч,

проходящий че<80>рез две преломляющие среды. Графически этот процесс

можно было бы представить следующим образом.

Первая горизонтальная линия схематически изображает пред­меты и явления

окружающего мира и их закономерные связи. Отражение их в мозгу человека

приобретает некоторую специфику (вторая горизонтальная линия).

Во всех формах отражения, присущих живому и неживому ми­ру, имеются две

основные особенности: тело, испытывающее воз­действие, изменяется в

соответствии с этим воздействием. Это оз­начает, что в изменении тела есть

содержание, не зависящее от данного тела и являющееся отражением. В то же

время каждый предмет изменяется согласно своей природе, и поэтому в его

изме­нении имеется момент, не зависящий от воздействующего тела и связанный

со спецификой тела, испытывающего воздействия [42, 19].

Эти два основные свойства отражения в одинаковой мере прису­щи и отражению

внешнего мира живыми организмами, в особен­ности человеком.

«Человеческое сознание,— замечает В. В. Орлов,— издавна поражает людей своей

загадочной особенностью, которая длитель­ное время оставалась непонятой и

считалась сверхъестественной.

Предметы внешнего мира обладают разнообразными телесными свойствами: весом,

формой, плотностью и т. д. Они существуют вне человека и независимо от него. Но

человек может осознавать предмет, и в его сознании появляется образ предмета. И

здесь-то начинается непонятное: отражаясь в сознании, предмет как-бы

от­деляется от самого себя и начинает существовать вне своих

конкрет­но-чувственных форм; если предмет сам по себе имеет вес, размер,

плотность и т. д. ,то образ предмета невесом и невеществен; если<81>

огонь есть стихийная разрушительная сила, то образ огня — не­что совершенно

безобидное; если все предметы в конце концов раз­рушаются и прекращают

существование, то образ предмета суще­ствует так долго, как мы этого хотим, и

появляется в сознании по нашему произволу» [42, 5].

Отражение предметов и явлений окружающего мира в голове человека не является

зеркальным. Головной мозг превращает поступающую извне информацию в образ.

Образ вещи — не сама вещь, а ее отражение. Он не совпадает непосредственно со

своим предметом. Обобщение, абстрагирование от бесконечного числа свойств

вещи и фиксирование только его наиболее устойчи­вых и постоянных черт

превращает образ в некий идеальный объект, инвариант класса предметов, не

существующий фак­тически в реальной действительности. Вещи не существуют в

на­шей голове в чистом виде. Они представлены в идеальной форме, субъективно.

Такой образ изоморфен отображаемому предмету, но не тождествен ему.

Формирование этого образа во многом зависит от особенностей физиологической

организации человека. Некоторые качества ве­щей приобретают специфическую

субъективную форму отраже­ния, например, цвета, запаха, вкуса. Так, поскольку

глаз в физи­ческом отношении несовершенен, он не может непосредственно

ото­бражать длину световых волн и отражает длину волн в виде спе­цифических

ощущений цвета (700 милимикрон, например,— это синий цвет). Соленость как

вкус есть субъективное выражение объективного свойства соли и т. д. Следует

также иметь в виду, что эффект действия различных раздражителей, идущих

извне, неодинаков. Некоторые раздражители являются особенно ин­тенсивными,

они тормозят действие слабых раздражителей.

Формы мыслительного отражения предметного мира определя­ются не только

структурой и свойствами самих предметов, но и материальными условиями жизни

людей, их практической дея­тельностью, направлением их интересов, уровнем их

интеллекту­альных способностей и т. д.

Предметы воспринимаются людьми нередко через призму со­циально-политических,

правовых, эстетических и религиозных оце­нок .

Большое значение в отражении предметов имеет род занятий человека,

определенный опыт и т. д. «Гора и пригорок в представ­лении горного жителя

имеют наверняка не одну зрительную фор­му, но также сравнительную истину

восхождения. У носильщика тяжестей на голове есть наверняка род таблицы

удельных весов для очень разнообразных предметов» [56, 493].

Отражение действительности в сознании человека домарксовский материализм

рассматривал как пассивный отпечаток вещи в результате ее механического

воздействия. Дидро прямо сравнивал человеческий мозг с воском, на котором вещи

оставляют свой<82> отпечаток. На самом деле само отражение объективной

реальности есть процесс деятельности субъекта, в ходе которой образ становит­ся

все более адекватным своему объекту.

«Познание,— указывает В. И. Ленин,— есть отражение человеком природы. Но это

не простое, не непосредственное, не цельное отражение, а процесс ряда

абстракций, формирования, образования понятий, законов etc, каковые понятия,

законы etc... и охватывают условно, приблизительно универсальную

законо­мерность вечно движущейся и развивающейся природы...

Человек не может охватить = отразить = отобразить природы всей полностью, ее

непосредственной цельности, он может лишь вечно приближаться к этому,

создавая абстракции, понятия, законы, научную картину мира и т.д. и т. п.»

[38, 163—164].

В образовании абстракции огромное значение имеет творческая работа воображения.

«Подход ума (человека),— писал В. И. Ленин,— к отдельной вещи, снятие слепка

(= понятия) с нее не есть простой непосредст­венный, зеркально-мертвый акт, а

сложный, раздвоенный, зиг­загообразный, включающий в себя возможность отлета

фантазии от жизни: мало того: возможность превращения (и притом незамет­ного,

несознаваемого человеком превращения) абстрактного поня­тия, идеи в фантазию

(в последнем счете = бога). Ибо в самом про­стом обобщении, в элементарнейшей

общей идее («стол» вообще) есть известный кусочек фантазии» [38, 330].

Между тем фантазия в отражении действительности может иметь очень большое

положительное значение. Любая творческая дея­тельность человека, направленная

на преобразование окружающей природы, всегда содержит элементы фантазии, без

которой вообще невозможно творческое планирование деятельности.

Человек даже может создавать понятия о материальных пред­метах, не

существующих в природе, а конструируемых им в соответ­ствии с познанными

закономерностями. К таким предметам относят­ся машины, технические

устройства, сооружения и т.п. [21, 37]. С другой стороны, познание

осуществляется людьми, которые в силу недостаточности соответствующих фактов,

несовершенства техники, эксперимента, процесса измерения и т. п. могут делать

неверные обобщения, образовывать понятия, связывать их в сис­тему

неудовлетворительным образом [21, 39].

В сфере общения людей (третья горизонтальная линия на схе­ме) обобщенный образ

должен быть перекодирован в чувственно воспринимаемую форму, т. е. соотнесен с

каким-нибудь звуковым комплексом. В этой области также возможны некоторые

сдвиги. Выше уже говорилось о том, что при наименовании предметов ог­ромную

роль играют различного рода ассоциации. Наименованию предшествует сравнение.

Сравнение может привести к смещению доминантных черт обобщенного образа. Так,

например, обобщенное представление о бруснике связано с представлением целого

ком<83>плекса ее отличительных черт. Наименование ее в татарском языке

нарат rилеге (буквально 'сосновая ягода') было связано с выде­лением одной

черты — особенности этой ягоды расти под соснами — как доминантной. С утратой

первоначальной внутренней формы эта доминантная черта может утратиться. Наличие

синонимов ведет к известной регламентации узуса данного слова, хотя в реальной

действительности может не быть логических оснований для такой регламентации,

ср. русск. путь и дорога. Слова могут приобретать в речи

различную стилистическую окраску, употребление их может быть нормированным и

ненормированным.

Чисто языковым явлением следует считать реляционные свой­ства слова.

Реляционная семантика (структурное значение) сло­ва характеризует положение

его в языковой системе, т. е. его дистрибуцию в семантической и формальной

структуре языка, а также его частотность.

«К реляционным свойствам слова принадлежат такие его при­знаки, как

сочетаемость, стилистическая тональность (например, книжность, разговорность,

просторечность и т. д.), архаичность, новизна и др. Реляционные значения

слов, как и реляционные значения фонем, в отличие от лексических значений в

традици­онном смысле не имеют коррелятов (референтов) в объективной

действительности. Они целиком и полностью обусловлены внутрен­ними

отношениями компонентов языковой системы» [7, 19—20].

Необходимость познания человеком действительности и после­дующего ее

выражения средствами языка ведет к известной конструктивизации

действительности. «Окружающая нас материаль­ная действительность постоянно

изменяется, развивается по зако­нам диалектики, все в ней взаимосвязано друг

с другом, она «те­куча», в ней отсутствуют строгие разграничительные линии.

По­этому процесс познания действительности связан с выделением каких-то

отдельных предметов, с их наименованием, с их отождест­влением между собой, с

превращением непрерывного в дискретное, текучего в жесткое» [17, 76].

Вынужденное дробление действительности в речи приводит к созданию большого

количества искусственно объективированных и как бы изолированно существующих

атрибутов различных предме­тов и явлений, которые в действительности

раздельно не сущест­вуют. В речи появляются различные элементы, обслуживающие

только технику речи и т. п.

Формы выражения мышления в языке относительно независи­мы. Не все изменения в

языке могут быть рассматриваемы как прямое отражение изменений в мышлении.

Однако наличие этих двух преломляющих сфер никогда не приводит человека к

конфликту с действительностью. Жизненная практика всегда коррегирует возможные

отклонения отражения и в конечном счете обеспечивает человеку правильное

понимание ис­тинной сущности предметов и явлений материального мира.<84>

ЯЗЫК И РЕЧЬ

Человеческий язык не представляет собой абсолютно однород­ного целого. В

действительности — это совокупность различных языковых вариаций,

возникновение которых вызывается дейст­вием самых различных факторов.

Существуют различные терри­ториальные, социальные и функциональные варианты

языка. Од­нако одной из наиболее сложных проблем членения человеческого языка

является проблема противопоставления языка и речи. Лю­бопытно отметить, что

попытки выделить в языке какую-то общую схему, установить некий общий набор

каких-либо правил, управ­ляющих многочисленными проявлениями узуса, возникли

задол­го до постановки проблемы языка и речи в теоретическом плане. Наглядным

примером могут служить многочисленные описательные грамматики различных

языков.

Стремление В. фон Гумбольдта представить язык одновремен­но как љrgon и

™nљrgeia также можно рассматривать как своеобраз­ное проявление исканий этого

рода.

Сознательная теоретическая постановка проблемы языка и речи в истории

языкознания обычно связывается с Ф. де Соссюром, который писал по этому

поводу следующее: «с какой бы стороны не подходить к вопросу, нигде перед

нами не обнаруживается целост­ный объект лингвистики. Всюду мы натыкаемся на

одну и ту же дилемму: либо мы сосредоточиваемся на одной лишь стороне каж­дой

проблемы, рискуя тем самым не уловить указанных выше при­сущих ему

двойственностей; либо, если изучать явления речи од­новременно с нескольких

сторон, объект лингвистики выступает перед нами как беспорядочное

нагромождение разнородных, ничем между собой не связанных явлений». По мнению

Соссюра, есть только один выход из всех этих затруднений: надо с самого

начала встать на почву языка [59, 34]. На основании различных определе­ний,

которыми Соссюр наделяет язык, можно составить общее представление об этом

понятии.

Соссюр считает язык нормой для всех проявлений человечес­кой деятельности.

Понятие языка (langue) не совпадает с понятием речевой деятельности вообще

(langage); язык — только определен­ная часть,— правда, важнейшая,— речевой

деятельности. Он — с одной стороны, социальный продукт речевой способности, с

другой стороны,— совокупность необходимых условий, усвоенных общественным

коллективом для осуществления этой способности у отдельных лиц [59, 34]. У всех

индивидов, связывающихся между собой в процессе общения, неизбежно

устанавливается некая средняя линия. Все они воспроизводят — конечно, не вполне

оди­наково, но приблизительно,— те же самые знаки, связывая их с теми же самыми

понятиями. Язык — это клад, практикою речи откладываемый во всех, кто

принадлежит к одному коллективу.<85>

Это — грамматическая система, потенциально существующая в каждом мозгу или

лучше сказать мозгах целой совокупности ин­дивидов, ибо язык не существует

полностью ни в одном из них, он существует в полной мере лишь в массе [59,

38]. Разделяя язык и речь, мы тем самым отделяем: 1) социальное от

индивидуального; 2) существенное от побочного и более или менее случайного.

Язык не есть функция говорящего субъекта, он — продукт, пассивно

регистрируемый индивидом [59, 38]. Язык есть социальный элемент речевой

деятельности вообще, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не

может ни создавать язык, ни его изменять [59, 39]. Язык — система знаков,

выражающих идеи [59, 40].

Наоборот, речь есть индивидуальный акт воли и понимания, в котором следует

различать: 1) комбинации, при помощи которых говорящий субъект пользуется

языковым кодом с целью выра­жения своей личной мысли; 2) психофизический

механизм, позво­ляющий ему объективировать эти комбинации [59, 38]. Речь —

сумма всего, что говорят люди, и включает: а) индивидуальные комбинации,

зависящие от воли говорящих, б) акты говорения, равным образом производимые,

необходимые для выполнения этих комбинаций. Следовательно, в речи ничего нет

коллективного: проявления ее — индивидуальны и мгновенны: здесь нет ничего,

кроме суммы частных случаев [59, 42—43].

Дальнейшее развитие учения Соссюра о языке и речи в основ­ном шло по двум

линиям. Одни исследователи пытались эти поня­тия уточнить, не опровергая в

принципе самого тезиса. Так, на­пример, Л. Ельмслев считает возможным

рассматривать язык (langue) в трех аспектах: а) как чистую форму, определяемую

незави­симо от ее социального осуществления и материальной манифес­тации

(схема), б) как материальную форму, определяемую в данной социальной

реальности, но независимо от детальной мани­фестации (норма), в) как

совокупность навыков, принятых в дан­ном социальном коллективе и определяемых

фактами наблюдае­мых манифестаций (узус). Из всех толкований термина «язык»

больше всего приближается к обычному употреблению слова в пер­вом значении —

язык как схема [23, 59—61]. По мнению В. Порцига, язык представляет

совокупность образов памяти [74, 106], усвоенных привычек, накопленных в

сознании говорящего. А. Гардинер считает возможным применять наименование

«язык» ко всему тому, что является традиционным и органическим в сло­вах и

сочетаниях слов, а «речь» — ко всему тому в них, что обуслов­ливается

конкретными условиями, к значению или намерению го­ворящего [14, 15]. В отличие

от Соссюра, Гардинер считает, что язык используется в речи, но речь в его

понимании — это остаток, получаемый в результате исключения языка из речи [14,

16]. Очень близким к истолкованию языка и речи, данному А. Гардинером, является

объяснение этих понятий в книге А. И. Смирницкого «Объективность существования

языка» [57]. Язык дейст<86>вительно и полностью существует в речи, и

реальное звучание речи, ее звуковая материя принадлежат языку [57, 29].

Язык как ингредиент речи пронизывает всю речь и все ее сто­роны [57, 14]. Всё

то в звучании речи, что является случайным, побочным или дополнительным с

точки зрения языка как важней­шего средства общения людей, принадлежит так

называемому остатку, а не языку [57, 14]. А. И. Смирницкий обвиняет Соссюра в

том, что последний, различив язык и речь, всю материальную, реально звуковую,

объективно данную сторону отнес к речи и сделал язык чисто психичным, но

вместе с тем признал общественную природу языка [57, 9]. Соссюр, по мнению

Смирницкого, лишает язык его материальности. То, что Соссюр называет langue,

есть в действительности знание языка, а не сам язык как таковой. Значение

слов также принадлежит языку [57, 23].

На недопустимость резкого различия между языком и речью указывает Э. Косериу.

Язык представлен в речи и обнаружи­вается в отдельных речевых актах. Язык и

речь — это только различные точки зрения, различные степени формализации

од­ной и той же объективной реальности. Он считает односторонним и неверным

утверждение Соссюра, что в речи нет ничего коллек­тивного [69, 23]. Язык

представляется Соссюру только как игра противопоставлений. Он рассматривается

им с разных точек зрения, не составляющих единого плана [69, 24]. Косериу

пыта­ется ввести деление языка, основанное на трихотомии «система — норма —

речь». Норма отличается от функциональной системы тем, что она предполагает

существование в языке явлений неси­стемного характера, т. е. не составляющих

оппозиций, но тем не менее необходимых [69, 39].

Т. П. Ломтев утверждает, что язык представляет собой об­ласть конструктивных

лингвистических объектов, а речь — область естественных лингвистических

объектов [66, 49]. Ю. М. Скребнев пытался определить язык как

объективированное, обобщен­ное нормативное представление, обобщенное

мыслительное по­строение, выводимое из речевых проявлений, но не сводимое к ним

[66, 65]. По определению Б. А. Успенского, противопо­ставление «система —

текст» по существу тождественно противо­поставлению «язык — речь» (langue —

parole). Под языком (langue) понимается некоторая внутренняя система, лежащая в

основе каждого речевого акта, т. е. в основе каждого текста, явления parole. В

терминах логики можно сказать, что langue есть мета­система по отношению к

parole, т. е. некая система, через которую описывается parole, на фоне которой

явления parole сами ста­новятся системными [61, 35]. Таким образом, Б. А.

Успенский, в отличие от Соссюра, признает системность речи. Традиционное

противопоставление между языком и речью, по утвержде­нию А. Мартине, можно

выразить в терминах кода и сообщения. Код является организацией, позволяющей

редактировать эле<87>мент высказывания для того, чтобы определить с

помощью кода смысл сообщения [72, 30]. Так называемая порождающая грам­матика

тоже использует противопоставление языка и речи. Н. Хомский предполагает, что

человек в процессе усвоения язы­ка овладевает системой правил, которые

составляют грамматику данного языка. Грамматика представляет собой устройство,

ко­торое описывает бесконечный набор правильно образованных предложений и дает

каждому из них одно или несколько структур­ных описаний. Такое устройство и

есть порождающая грамматика [68, 509].

Вместе с тем в современной лингвистике существует и другая точка зрения,

сторонники которой не придают какого-либо суще­ственного значения

рассматриваемой дихотомии или пытаются со­вершенно по-иному истолковать то

рациональное зерно, которое содержится в этом делении. Так, В. Д. Аракин

полагает, что языки речь связаны друг с другом неразрывно [66, 9]. По мнению В.

В. Бе­лого, язык и речь не могут разграничиваться и соотносятся лишь как

социальное и индивидуальное [66, 15]. Всё в речи является генетически языковым,

ибо в речи может быть лишь то, что раньше наличествовало в сознании [66, 16].

Представление о речи как явлении индивидуальном, в противоположность языку как

явлению социальному, лишено внутренней логики и противоречит фактическому

положению дела. Общего языка в данном случае как такового не существует [66,

22—23]. Признавать реальное существование системы языка как некоторой

абстрактной схемы, или суммы правил и т. п.,— значит признавать, по мнению Г.

В. Колшанского, бытие отдельной сущности языка [30, 18]. Представление речи как

индивидуального акта в противополож­ность некоторому социальному акту,

свойственному всему наро­ду (обществу, говорящему на том или ином языке) может

быть объяснено только при одном условии — если будет доказано, что индивид

существует вне общества, а общество не предпола­гает наличия индивидов. Так как

этот тезис не может быть дока­зан в рамках истинной диалектики, то с

необходимостью следует признать, что отдельное существование языка и общества —

язы­ка индивида (речи) невозможно, а потому алогично и утвержде­ние о двух —

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36