 |
РУБРИКИ |
Знакомство с Андреем Белым - (реферат) |
РЕКОМЕНДУЕМ |
||
|
Знакомство с Андреем Белым - (реферат)p>Вся вторая симфония полна пародийным обыгрыванием собственных экстазов. Увлечение Белого философией, в частности “Критикой чистого разума” Канта, разоблачено в образе молодого философа, сошедшего с ума в тщетном усилии проникнуть в глубины кантовской философии.Позднее в сборнике стихов 1909 г. “Урна” увлечению Белого Кантом посвящен целый раздел “Философическая грусть”, пронизанный тонкой иронией. “Вторая драматическая” на всем споем протяжении отмечена контрастными сочетаниями злободневности с вечностью. Злободневность сказывается прежде всего в шутливом искажении имен известных в то время деятелей искусства, литературы, журналистики: Шаляпин - “Шляпин”, Розанов - “Шиповников”. Д. Мережковский “Мережко вич”, “Дрожжиковский”. Или модные в те годы имена обыгрываются иронически: “На козлах сидел потный кучер с величавым лицом, черными усами и нависшими бровями. Это был как бы второй Ницше”.... “Ницше тронул поводья…”. С какой-то проказливой шутливостью Белый насмешливо расписываем религиозные причуды московских мистиков: “Сеть мистиков покрыла Москву. В каждом квартале жило по мистику; это было известно квартальному Один из них был специалист по Апокалипсису. Он отправился на север Франции наводить справки о возможности появления грядущего зверя. Другой изучал мистическую дымку, сгустившуюся над миром. Третий ехал летом на кумыс; он старился поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву”. Любопытно, что слова, в которые Белый вкладываем высокий позитивный смысл, например, “многострунный”, во второй симфонии он обыгрывает иронически: “Знакомый Поповского собирал у себя литературные вечеринки, где бывал весь умственный цветник подмигивающих. Сюда приходили только те, кто мог сказать что-нибудь новое и оригинальное. Теперь была мода на мистицизм, и вот тут стало появляться православное духовенство Все собирающиеся и этом доме, помимо Канта, Платона и Шопенгауэра, прочитали Соловьева, заигрывали с Ницше и придавали великое значение индусской философии. Все они окончили по крайней мере на двух факультетах и уж ничему на свете не удивлялись Все это были люди высшей “многострунной” культуры”. Но особенность Белого в том, что расширяя территорию своих вещей, осваивая все новые исторические пласты, он никогда ни от чего не отказывается, сохраняет сложный, с юности противоречивый образ поэта и совмещает пафос с пародией. Сюжет симфонии развивается на фоне жизни большого города. Перед нами панорама Москвы - Арбат, кладбище Новодевичьего монастыря, Зачатьевские переулки. Все описано локально точно. Но это не просто Москва, это сгущенный и обобщенный образ вообще большого города. Город - вместилище трагических событий – стал излюбленным образом литературы 20-го века. Таким на Западе предстал он в поэзии Верхарна. Город, как жестокий, бездушный, убивающий своими контрастами механизм постоянная тема лирики Брюсова. Город, как страшный мир вырисовывается в третьем томе Блока. Город - зловещий своими социальными противоречиями, убогой обыденностью мещанских судеб и безумием людей, растерянных и одиноких, - центр событий, разыгрывающихся во второй симфонии Белого. Страшный мир в ней - это прежде всего бессмысленная нелепость и алогичность жизни. В ракурсе к биографии Белый называет это “сочетание бытика с бредиком”. Во второй симфонии старушку из богадельни протыкает шилом безумец, сбежавший из сумасшедшего дома. Поливальщики, борясь с пылью, разводят на улицах мокрую грязь. Монотонные гаммы символизируют вечность и скуку. К бойне подвозят стада обреченных быков. В городе тускло скучают и тоскливо умирают обыватели. Таков Дормидонт Иванович, точно вышедший из гоголевской “Шинели” чиновник. Он вдвинут в плотный и убогий быт—самовар, чай до седьмого пота, мятные пряники, которые он скармливает проказливому племяннику, любопытство к окнам соседей, баня, смерть от простуды. Тусклый быт местами сгущен до физиологической тошнотворности. То и дело во второй симфонии упоминаются грязные ногти, гнилые зубы, гнойные раны нищих, выставленные напоказ; весь этот отталкивающий набор дан не в сгустке, а разбросан отдельными штрихами по всей вещи. Очень своеобразно воплощена в симфонии нелепость жизни: в коротких фразах-абзацах через предлоги а, и. но связываются абсолютно несопоставимые явления, подчеркивается бессмысленность их одновременного существования. “В те дни и часы в присутственных местах составлялись бумаги и отношения, ипетух водил кур по мощеному дворику”, или “Талантливый художник на большом полотне изобразил “чудо”, ав мясной лавки висело двенадцать ободранных туш”, или “В тот самый момент, когда полусказка простилась си сказкойи когда серый кот побил черного и белого…” Языковой гротеск, иронически смещающий повествование, Белый применяет в симфонии очень разнообразно. Он часто издевательски подменяет род: о мужчине говорится “она”, “свинья”, “особа”. “Из магазина выскочила толстая свинья с пятачковым носом и в изящном пальто. Она хрюкнула, увидев хорошенькую даму, и лениво вскочила в экипаж. Ницше тронул поводья, и свинья, везомая рысаками, отирала пот, выступивший на лбу”. Типичен для Белого и еще один стилевой контраст, проходящий сквозь всю симфонию. Наряду с физиологически - тошнотворной плотностью гротескного быта Белый все время подвергает свой текст сознательной дематериализации, топит его в многозначительной неопределенности. На каждом шагу встречаются загадочные “кто-то”, “некто”, “где-то”, “куда-то”. “Казалосьчто-то изменилось”. “Что-то с чего-тосорвалось - стало само по себе”. “Разве вы не видите, что на нас нисходит нечто или вернее некто? ” “Кто-то вышел, кого не было”. В основе второй драматической симфонии отчетливо проступают четыре лейтмотивные темы тема зари, тема вечности, тема безумия и тема Владимира Соловьева. Часто они переплетаются и звучат одновременно. Но каждая несет в себе очень важный и ответственный в мировосприятии Белого смысл. Тема зари для Белого - символ надежд, ожидания перемен, просветленного будущего. Она звучит и в первой симфонии, и в сборнике стихов “Золото в лазури”, и в поэме “Первое свидание” - своеобразных стиховых мемуарах о начале века и собственной юности– “Год - девятьсотый: зори, зори.... ”. Во второй симфонии заря - залог иных блаженных и близких перемен: “Завтра был Троицын день н его прославляла красивая зорька, прожигая дымное облачко, посылая правым и виноватым свое розовое благословение” или “Вечером была заря. Небо было малиновое.... Бес предметная нежность разливалась по всей земле”. В нежно-розовый цвет зари окрашены все эпизоды симфонии, связанные с Духовым днем и посещением любимых могил в Новодевичьем монастыре. Третья симфония Белого “Возврат” построена на идее вечного возвращения. Судьба героя дана как бы в трех ипостасях - сначала до земной; ребенок играет с орлом на берегу океана. Он погружен в беспредельное блаженство единого потока Вечности. Затем - земной круг, когда отзвуком далекого сна к герою возвращается воспоминание об этой вечно прекрасной жизни, а сам он - магистрант Хандриков влачит жалкое существование в убогих условиях с некрасивой умирающей женой, дефективным ребенком, злыми сослуживцами научной лаборатории; и, наконец, последняя часть, когда в освобождающем безумии Хандриков вырывается из тесных пределов этой беспросветной жизни, попадает в санаторий для душевнобольных, управляемый доктором Орловым, в забвении обретает счастье утраченной вечности и тонет. Тема вечности и безумия переплетаются и в стихах, и в симфониях. Белый часто сплетает основные лейтмотивы замысла в сложное единство. Во второй симфонии сумасшедший в больнице “внезапно открыл перед всеми бездну. Сумасшедший тихо шептал при этом: “Я знаю тебя, Вечность”. В третьей симфонии Орел венчает ребенка — будущего душевнобольного - тернистым венцом страдания. Безумие – один из кардинальных лейтмотивов всего творчества Белого. В сознании Белого “созревает план будущих литературных работ, которые создадут совсем новую форму литературы”. В конечном счёте этот замысел, в 1906 году и ещё не совсем ясный, к 1911 году оформляется в стремлении создать “Трилогию”, посвящённую исторической загадке, исторической судьбе России. Повесть “Серебряный голубь”, законченная в 1909 году, и была первой книгой этой трилогии, второй частью которой должен стать роман “Петербург”. Как нечто синтезирующее воплощённые в них идеи, вернее, как противовес отражённым в них негативным тенденциям замысливалась третья книга–“Невидимый град”, в которой поэт хотел коснуться положительных устремлений душевной жизни. В отличие от “Симфонии”, где алеющий зорями Восток противопоставлялся “смердящему”, умирающему Западу, в “Трилогии” у А. Белого оба этих начала оцениваются как опасные и угрожающие России и намечается мысль об их преодолении и обретении своего собственного, особого национального пути развития, прерванного петровской реформой. Третья книга “Моя жизнь” “грозила быть трёхтомием” и должна была включить в себя первый том–“детство, отрочество и юность”, (который в свою очередь делятся на три части, одной из которой и стал “Котик Летаев”, а другой “Крещёный китаец”), и ещё два тома, которые в целом должны были сложиться в огромное повествовательное полотно, по своей жанровой форме схожее с романом Дикенса “Жизнь Девида Копперфильда”. В противовес “Серебряному голубю” и “Петербургу”, автора которых критика уже поспешила, и вполне справедливо, по мнению самого А. Белого, обвинить в нигилизме и отсутствии положительного начала, третья книга, показывающая процесс естественного развития “ядра человека”, из самого себя, в его стремлении к положительным условиям жизни, к духовной науке, должна была стать сплошным “да”, дать представление о позитивной концепции писателя. Первый роман трилогии А. Белого “Восток и Запад” - “Серебряный голубь” - был написан в необычной для автора форме “симфонии”. Каждый персонаж романа, воссоздаваемый в нём социальные позиции, художественные детали помимо своего реального значения заключает в себе особый смысл, образуя сложнейшую систему символов, раскрывающую отношение писателя к “Востоку и Западу”. “Герой романа “Серебряный голубь” силится преодолеть в себе интеллигента в бегстве к народу, - замечает А. Белый позже в книге “Между двух революций”, но народ для него–нечто среднее и поэтому нарывается он на тёмные элементы, выдавливающие из себя мутный ужас эротической секты, которая губит его”. Физическая смерть Дарьяльского от рук сектантов, потерявших надежду на то, что “дюжене голубей” Матрёна родит от него святое дитя, и испугавшихся разоблачение после провала задуманного, является в романе одновременно и духовной гибелью героя, его надежд на возрождение через приобщение к земляной, почвенной органической жизни, к голубиному духу народному. Дарьяльский прекрасно понимает, что наиболее духовно близка ему и родственна племянница барона Катя–символ уходящей усадебной дворянской культуры, - но в ней нет языческой первозданной силы Матрёны, той почвенной, земляной силой, в которой так нуждается ослабленный беспощадной умственной рефлексией герой. Именно эта опустошающая душу, оторванная от почвы, односторонняя жизнь в разуме и заставляет Дорьяльского искать спасение в “безумстве сердечном”, окунуться в омут стихийной, органической жизни. Но эта жизнь, лишённая сознания, и приводит его к гибели. В процессе работы над “Серебряным голубем” и “Петербургом” в результате путешествия по Сицилии, Египту, Тунису, где А. Белый обстоятельно мог познакомиться с восточной культурой, он изменяет свое отношение к Востоку и все больше утверждается в мысли о необходимости оплодотворения знаниями Запада живительных сил и духовных ценностей Востока… Влияние теософских, антропософских идей особенно сильно ощущается во втором романе трилогии– “Петербурге”, во многом определяя его эсхатологический пафос. Роман “Петербург” был задуман вначале как сюжетное продолжение “Серебряного голубя” под названием “Путники”, где должны были описываться события, связанные с поисками неожиданно исчезнувшего Дарьяльского. Но вот весьма характерная для А. Белого– художника черта. “Внешняя” сюжетная связь романов оказывается для него несущественной, и в процессе обдумывания замысла у него складывается концепция романа, построенного уже совершенно на “иной фабуле” и связанного с первым лишь внутренней связью, единством его отношения к общей проблеме трилогии—проблеме Востока и Запада, проблеме исторических судеб России. Как и всегда у А. Белого, на первом плане у него оказывается художественное исследование особенностей сознания героев романа, их духовной жизни. Пытаясь объяснить наличие в произведении всякого рода погрешностей в описании быта, революционных событий 1905 года, общественной среды того времени и т. п. , писатель в письме к Иванову–Разумнику замечает: “Весь роман мой изображает в символах места и времени подсознательную жизнь искалеченных мысленных форм.... Мой “Петербург” есть в сущности зафиксированная мгновенно жизнь подсознательная людей, сознанием оторванных от своей стихийности.... подлинное местодействия романа— душа некоего не данного в романе лица, переутомленного мозговой работой; а действующие лица — мысленные формы.... А быт, “Петербург”, провокация с проходящей где-то на фоне романа революцией — только условное одеяние этих мысленных форм”. Но для того, чтобы “глубинное” стало доступно читателю, его необходимо было облечь в реальные, историко-конкретные формы, в которых оно и проявляет себя в действительной жизни; и в то же время найти такие приемы и средства художественной выразительности и изобразительности, которые бы через внешнее и обыденное дали бы возможность во всей полноте раскрыть драму сознания человека, оказавшегося в плену ложных, извращенных представлений. И А. Белый находит эти средства и создает сложнейшее произведение, не имеющее, пожалуй, литературной аналогии ни в отечественной, ни в зарубежной романистике. Многослойное по своей структуре, оно заключает в себе как бы три уровня проблематики, органично спаянных сложными ассоциативными связями и целостной системой образов-символов. Внешний план раскрывает нам бытовую и социально-политическую проблематику романа. И в этом смысле “Петербург” дает читателю пусть неполное, одностороннее, но все же очень живое, яркое представление о русской революции 1905 года. Правда, автор еще оценивал революционное движение с позиций романтического идеала, отвергая присущие ему, на его взгляд, духовный нигилизм, социальное упрощенство, жесткий экономический детерминизм и т. п. Но в целом он объективно воссоздал социальные конфликты своего времени, сумел передать ощущение грозовой атмосферы революционной эпохи, смятение, охватившее все слои российского общества. В романе дана резко сатирическая характеристика бюрократической элиты империи, развенчиваются претензии на роль ведущей культурной, духовной силы общества либеральной интеллигенции Петербурга. Но это лишь внешний фон духовной драмы, разворачивающейся в романе. Тема Петербурга, тема петровской империи, как “Запада в России”, намеченная в изображении реальных событий современной писателю общественной жизни, постепенно раскрывается в романе в историко-философском аспекте. Используя художественные образы Петербурга, созданные его предшественниками, с помощью прямых литературных ассоциаций емких философских формул, целой системы многозначных символов, А. Белый на небольшом временном романном пространстве как бы концентрирует всю историю послепетровской России, приведшей ее народ к искусственной, омертвленной бессмысленным порядком жизни, к “бреду капиталистической культуры”. Отсюда — особая насыщенность в художественной ткани романа образов и мотивов произведений Пушкина (“Медный всадник”), Гоголя (“Петербургские повести”), романов и публицистики Достоевского, каждый из которых прямо спроецирован на изображенный писателем современный ему мир. В “Петербургских повестях” Гоголя город также не только историческая реальность. Петербург– призрак, фантом, рожденный воображением героя. У А. Блока Петербург также город двухбытийный. Это и столица России, реальный город с туманами, дождями, памятниками, театрами. И над этим - внебытовая, ирреальная душа города, определяющая течение истории, судьбы героев. Двухбытен Петербург и в одноименном романе Андрея Белого. “Это только кажется, что он (Петербург)– существует. Как бы то ни было, Петербург не только нам кажется.... ” Сюжет романа “Петербург” (1911—1913) не сложен. 1905 год. Террорист Дудкин дает Николаю Аполлоновичу Аблеухову бомбу (“сардиницу ужасного содержания”), а более важное в партии лицо - Липпанченко– требует, чтобы Николай Аполлонович подложил эту бомбу своему отцу –сенатору Аполлону Аполлоновичу Аблеухову. Бомба с часовым механизмом сложными путями попадает к сенатору. Сын узнает об этом, но не может найти бомбу, не может убрать ее из кабинета отца.... Ночью, в пустом кабинете раздается взрыв. Отец решил, что сын хотел его убить, сын не может доказать обратного. Судьбы других героев также трагичны: еще до взрыва террорист Дудкин, сойдя с ума, убивает провокатора Липпанченко. Такой “бытовой” сюжет романа, за которым открывается попытка писателя осмыслить историю, настоящее, попытаться угадать будущее. В ответе на вопрос: “Что есть Русская Империя наша? ” мы узнаем: “Русская Империя наша есть географическое единство, что значит: часть известной планеты. И Русская Империя заключает: во-первых– великую, малую, белую и червонную Русь; во-вторых –грузинское, польское, казанское и астраханское царство; в-третьих, она заключает… Но– прочая, прочая, прочая”. В приведенной цитате уже намечена географическая и вместе с тем этническая двойственность Руси, находящейся между Востоком и Западом. “Эволюция мифа, пишет Л. Долгополов, - от народных преданий XVIII века к Пушкину и от Пушкина к эпохе Блока и Белого привела к тому, что он захватил в свою орбиту многие общие вопросы, связанные с темой исторической судьбы России, которая, в свою очередь, осмысляется теперь как вариация темы Востока и Запада.... В сферу сопоставлений на рубеже XIX— XX веков втягивается новая категория — Восток, который присутствует в сознании людей рубежа веков и как некое географическое понятие, и как своеобразная нравственно-этическая категория.... Россия оказалась в фокусе, в центре пересечения двух противоположных воздействий, средоточием разнородных и противостоящих исторических тенденций, и здесь-то стали теперь отыскиваться особенности ее исторической судьбы и национального характера русского человека”. Каковы же эти особенности? Проблема влияния Востока на Русь затронута писателем в романе “Серебряный голубь”. По мнению А. Белого, “темная бездна Востока” порабощает Русь. Рациональный Запад в будущем соединится с оккультным Востоком и на этой основе возникнет некое новое единство. В “Серебряном голубе” побеждает Восток (Дарьяльский не уезжает за границу, на Запад, и вскоре погибает), а тема “Восток—Запад имеет продолжение в романе “Петербург”, усиливая тем самым его “иррациональное” звучание. Тягу Руси к Западу Андрей Белый подчеркивает, упоминая Константинополь. “Петербург”, или Сантк - Петербург, или Питер подлинно принадлежит Российской Империи. А Царь - град, Константиноград (или, как говорят, Константинополь), принадлежит по праву наследия”. В Древней Руси (после того как римский император Константин Великий переносит в IV в. и. э. в Константинополь столицу империи) город начинают называть Царь - градом. За этим историческим фактом скрыт еще один немаловажный момент. Софья Палеолог (племянница Константина XI, последнего византийского императора) была выдана замуж за московского великого князя Ивана III и привезла с собой трон с изображением двуглавого орла (позже—герб России), символизирующего единство Восточной и Западной Римской империи. Установленная в прошлом историческая общность на протяжении многих столетий объединяла Россию и Запад, но, по мнению А. Белого, эта связь стала ослабевать, а в будущем, возможно, исчезнет вообще. И первым обречен на исчезновение именно Петербург-город европейский, западный. Эту мысль дополнит тема регулярности города, также обреченного на исчезновение. Центральный проспект — Невский — “обладает разительным свойством: он состоит из пространства для циркуляции публики; нумерованные дома ограничивают его; нумерация идет в порядке домов—и поиски нужного дома весьма облегчаются.... Невский Проспект прямолинеен .... потому что он—европейский проспект.... Прочие русские города представляют собой деревянную кучу домишек. И разительно от них всех отличается Петербург”. “Циркуляцию”, регулярность города будет подчеркивать писатель и в последующих главах. “Планомерность и симметрия успокоили нервы сенатора.... Более всего он любил прямолинейный проспект.... Мокрый, скользкий проспект: там дома сливалися кубами в планомерный, пятиэтажный ряд.... Вдохновение овладевало душою сенатора, когда линию Невского разрезал лакированный куб: там виднелась домовая нумерация; и шла циркуляция.... ”. И далее: “Параллельные линии некогда провел Петр”. Но “западный круг” замыкается. Передние копыта Медного всадника уже занесены над бездной, в пустоту; только два задних еще держатся в гранитной почве. И все же в будущем медный всадник—Петр оторвется от земли, а с этим прыжком исчезнет и сам город — Петербург. Весь петербургский период истории империи раскрывается в романе как гигантская провокация, осуществленная в отношении России Петром, расколовшим ее надвое, ввергнувшим ее в темноту бреда капиталистической культуры, в бессмысленность чуждого ей и губительного для нее западного бездушного рационализма, прервавшим ее естественное, органическое развитие. Тема провокации - одна из центральных тем романа, объединяющая все три аспекта его идейно-художественного плана. Провокацией оказывается не только дело Петра, но и, в социально-политическом срезе произведения, само революционное движение, ибо оно лишь “подмена духовной и творческой революции”, “вложение в человечество нового импульса— темной реакцией, нумерацией, механизацией; социальная революция (“красное домино” —образ, не однажды появляющийся в романе. ) превращается в бунт реакции, если духовного сдвига сознания нет; в результате же— статика нумерованного Проспекта на вековечные времена в социальном сознании; и — развязывание “диких страстей” в индивидуальном сознании.... ”. Духовный нигилизм и скептицизм революционера Дудкина прямо сопоставляется в романе с национальным нигилизмом и сухим западным рационализмом Петра. И не случайно явившийся к помраченному сознанием Дудкину в образе “Медного всадника” император признает в нем своего исторического преемника, приветствуя его словами: “Здравствуй, сынок”. “Социал - державие”, воспользуемся здесь фразеологией А. Белого, совпадало в романе по своей сути с “самодержавием”. Но все происходящее в романе не может быть объяснено и не исчерпывается лишь исторической и социальной провокацией, корни зла, как дает понять писатель, находятся гораздо глубже. События петербургской жизни—“лишь условное одеяние” “искалеченных мысленных форм”, отражение “мозговой игры”, происходящей в сознании героев, своего рода условность, маска. Но и “мозговая игра”, например, сенатора Аблеухова—тоже лишь “маска; под этою маскою совершается вторжение в мозг разнообразия сил: и пусть Аполлон Аполлонович соткан из нашего мозга, он сумеет все-таки напугать неким, потрясающим бытием, нападающим ночью: “Атрибутами этого бытия наделена его мозговая игра”. И здесь мы подходим вплотную к мистическому эсхатологическому плану романа, разъясняющему нам смысл главной, великой провокации, совершаемой под влиянием сил мирового, вселенского зла. И историческая провокация Петра и социально-политическая революционеров — “лишь теневая проекция” этой великой провокации, извращающей смысл их деяний. “Нота близкой катастрофы, определяющая общую тональность романа, тесно сплетается в нем с “нотой востока” (монголов, татар)”. Главная угроза России видится А. Белому в опасности, указанной еще В. Соловьевым, в монгольском Востоке, панмонголизме. Разумеется, термин “панмонголизм” следует понимать не буквально, а как символ бездуховных, демонических сторон жизни Востока, “как символ тьмы, азиатчины, внутренне заливающей сознание наше”. Главным проводником этой опасности выступает в романе глава имперского бюрократического Учреждения сенатор Аблеухов “монгольского рода”, потомок киргизкайсацкого мирзы Аб-Лая, сам не подозревающий, что управляет российскими делами по плану, намеченному его “туранскими” предками. “Монгольский дух”, темная стихия Востока руководит и действиями провокатора, псевдореволюционера Липпанченко, этой “помесью семита с монголом”, прообразом которого был известный в те годы “двойной провокатор” эсер Азеф. Цель этой темной восточной силы заключается вовсе не в разрушении арийского мира, как думает сын сенатора Николай Аполлонович, “проповедник крайнего терроризма, автор яростных рефератиков, теоретик восстания” и неокантианец. Явившийся ему в астральном сне “преподобный туранец” направляет его: — “Задача не понята.... параграф первый — Проспект”. “Вместо ценности — нумерация: по домам, этажам и по комнатам на вековечные времена”. “Вместо нового строя — зарегистрированная циркуляция граждан Проспекта”. “Не разрушенье Европы — ее неизменность.... ” Таким образом, задачей мертвящей бездуховной силы Востока было сохранение механической, предельно рационализированной, регламентированной жизни Запада. Темные стороны западной и восточной идей оказываются в романе составными одной и той же вселенской сатанинской силы —“мирового нигилизма”, одним из представителей которой и является в “Петербурге” загадочный Шишнарфнэ. Поэтому нет ничего удивительного и противоречивого в том, что исполнитель восточного “монгольского дела” сенатор Аблеухов является одновременно и убежденным и ревностным исполнителем западной идеи регламентации жизни, а его сын, поклонник западной философии, неокантианец, “старающийся при помощи Канта, реакционера в познании, обосновать социальную революцию без всякого Духа”, — осуществляет цели восточных своих предков. Николай Аполлонович Аблеухов, давший в свое время революционерам неосмотрительное обещание убить реакционера отца, долгое время до рокового для него “астрального” сна и не знал, что служил хотя и иными средствами одному с ним общему делу, что он воплотился, как и его отец, “в кровь и плоть столбового дворянства Российской империи, чтобы исполнить одну стародавнюю заповедную цель! — расшатать все устои; в испорченной крови аристократа должен разгореться Старинный Дракон и все пожрать пламенем.... ”. Предчувствие “близкой катастрофы” во время создания “Петербурга” все же не лишало А. Белого надежды на будущее возрождение России. Если говорить о романе “Петербург” в широком смысле, то пафос его - в утверждении духовности жизни, в страстном призыве к людям обратить свой взор к высшим ценностям бытия, разорвать сковывающиеихсознание оковы “застылых понятий”, ложных верований и губительных иллюзий. А. Белый с особой силой выразил в своем творчестве тот духовный порыв, который был присущ русской литературе XIX века в целом и в котором отразилось общее для всего человечества стремление — преодолеть существующие и принижающие человека рамки буржуазной рационализированной культуры, утвердить идеалы красоты, добра, высокой духовности. Но не только в этом заключается заслуга А. Белого как художника, и не только это определяет его место и значение в русской литературе. Главный и до сих пор еще не оцененный его вклад в русскую и мировую литературу в том, что он в формах художественного творчества воплотил духовную сторону того учения о космичности жизни человека, которое в это же время создавалось трудами И. Ф. Федорова, физика Н. А. Умова, известного драматурга А. В. Сухово - Кобылина, К. Э. Циолковского и, наконец, В. И. Вернадского и которое выводило человечество на путь нового, планетарного мышления, осознания себя как органической части Вселенной, как носителя космического сознания, сознательной творческой мощи, способной к обновлению и преображению мира. Буржуазный мир жил расколотый, разъедаемый чудовищными конфликтами, которые особенно ясно осознавались на рубеже XIX—XX веков, как бы подводящем итог его развития. Противоречия между трудом и капиталом, бытом и бытием, индивидуальным и общим, логикой и историей, идеалами и действительностью, духовной мощью человека и его несовершенными и разрозненными знаниями о жизни, живущим в душе человека ощущением единства и целостности бытия и реально существующим разъединением его “я” и среды, его окружающей, на субъект и объект создавали ложный мир, оборачивались тюрьмой для личности, миром Майи, как любил говорить А. Белый, используя одно из понятий древнеиндийской религиозной философии. Возникала необходимость в создании новой концепции мира и человека, учения о жизнестроении, которое бы дало целостное представление о бытии человека, обнаружило связывающее единство его противоречивых сторон, синтезировало бы их на основе какой-то главной цели человеческого развития. Одной из попыток создания такого синтетического, целостного учения о жизни средствами искусства и был символизм, который, как уже не раз отмечалось, ни в коей мере нельзя сводить лишь к литературному движению, так как главной целью его было преобразование и духовное обновление мира и человека. И надо сказать, что наиболее мощное и последовательное выражение эта его направленность нашла именно в творчестве А. Белого, ведущего теоретика и практика символизма. В сентябре 1922 года Андрей Белый писал в предисловии к собранию своих избранных стихотворений: “Все мной написанное, - роман в стихах: содержание же романа— мое искание правды, с его достижениями и падениями”. Белый на протяжении всего своего творчества шел от идей к человеку, поверял живую жизнь высокими духовно-нравственными идеалами, причем со временем его идейная требовательность к себе, к другим людям, к жизни в целом все более и более усиливалась, становилась все более строгой, более раскаленной. Неодухотворенная эмпирическая реальность для Белого—косная материя или “пепел”, лишенный, говоря словами Н. А. Некрасова, “искры сокрытой”, а не оплодотворенная духовно человеческая плоть—мёртвое, разлагающееся тело. Белый, в отличие от Блока почти что не чувствовал обратных связей, обратного, одухотворяющего воздействия материальной действительности, особенно “сырой” природы, на человека. Только извне одухотворенные человеческая плоть и эмпирическая действительность приобретали свойства бурной “огневой стихии”. Начав в межреволюционный период более глубоко осознавать поэтическую значимость Блока и его преимущество над собой как поэта, Белый в то же время не отказывается от своей роли идейного руководителя Блока, только теперь это руководство осуществляется по - другому. Если раньше Белый в своих статьях и других литературно-критических выступлениях осуждал идейные “измены” Блока в его поэтических произведениях, то теперь Белый как поэт стремится поправлять, идейно корректировать Блока. В связи с этим стремлением Белый в своей поэзии начал как бы повторять Блока, что стало особенно заметным в годы Октябрьской революции, когда вслед за поэмой Блока “Двенадцать” появилась во многом похожая на нее поэма Белого “Христос воскрес”, о которой М. Кузмин писал: “Последнее произведение довольно слабое, особенно по сравнению с “Двенадцатью” Блока, с которым оно имеет очевидную претензию соперничать.... ”1 [1 Кузмин М. Статьи об искусстве. М. 1923. С. 164 ]Здесь верно отмечено стремление Белого к соперничеству с Блоком, и хотя это соперничество выразилось в поэтической форме, оно имело преимущественно идейную направленность. Что касается слабости поэмы Белого по сравнению с поэмой Блока, отмеченной М. Кузминым, то это была слабость художественного свойства, выразившаяся в поэтической прямолинейности, однозначности и образной иллюстративности поэмы Белого. Однако прежде чем обратиться к рассмотрению поэмы “Христос воскрес” и попытки Белого прокорректировать в ней поэму Блока “Двенадцать”, остановимся на составе поэзии Белого революционной эпохи 1917—1921 годов и ее развитии в целом. По плану Белого сборник “Золото в лазури”, существенно переработанный и дополненный родственными мотивами из других книг поэта, должен был стать первой частью его “романа в стихах”, “Пепел” и “Урна”, тоже переработанные, составить вторую часть, а произведения революционных лет, вместе с предваряющей их книгой “Королевна и рыцари”, увидевшей свет только в 1919 году, должны образовать заключительную часть трилогии. Непосредственно в революционную эпоху 1917—1921 годов Белым были написаны и изданы книга стихов “Звезда” (два издания —1919 и 1922 годов, в которые были включены и стихотворения предреволюционного периода), поэмы “Христос воскрес” (1918) и “Первое свидание” (1921, 1922), сборник “Стихи о России”, в который вошли и дооктябрьские стихотворения поэта. Книгу стихов “После разлуки” (1922) можно, вероятно, считать одновременно и эпилогом всей поэтической трилогии Белого, и ее заключительной части. Сборник стихов “Королевна и рыцари” в определенном смысле, а именно в смысле развития идеи и образа Вечной Женственности, явился для Белого примерно тем же, чем были для Блока “Стихи о Прекрасной Даме”, однако с тем существенным различием, что Блок “Стихами о Прекрасной Даме” начинал свою лирическую трилогию, а Белый книгой “Королевна и рыцари” предварял заключительную часть своего “романа в стихах”, уже являясь к этому времени автором едва ли не лучших своих поэтических книг—“Золота в лазури”, “Урны” и особенно “Пепла”. В первых трех книгах Белого тема интимной любви к женщине в ее лирическом выражении не занимала сколько-нибудь важного места и не играла в их духовно-нравственной и эстетической проблематике существенной роли. В немногих стихотворениях “Золота в лазури” и “Урны”, затрагивающих тему любви к женщине, эта тема раскрывалась, как правило, в житейском, психологическом плане и не соотносилась с идеей Вечной Женственности и рыцарским служением этой идее. В книге стихов “Королевна и рыцари” идея Вечной Женственности в поэзии Белого начинает обнаруживать тенденцию к интимно-личному и конкретно-образному, чувственному воплощению, чему, вероятно, в значительной степени способствовала встреча поэта в 1909 году с А. А. Тургеневой, с Асей, как он ее называет, и сильное, глубокое чувство любви к ней. По свидетельству самого Белого, цикл “Королевна и рыцари” начался для него со стихотворения “Родина” (“Наскучили старые годы…”) написанного под влиянием знакомства с А. А. Тургеневой. “В первые дни по приезде в Москву из Бобровки я встретился с Асей Тургеневой —вспоминал позднее Белый. —Она стала явно со мною дружить; этой девушке стал неожиданно для себя я выкладывать многое; с нею делалось легко, точно в сказке она мне предстала живою весною; когда оставались мы с нею вдвоем, то охватывало впечатление, будто встретились после долгой разлуки; и будто мы в юном детстве дружили Розовый куст — распространяемая от нее атмосфера, — пояснял Белый эти строчки из стихотворения “Родина”. — Стихотворение написано в апреле 1909 года; оно—первое в цикле, противопоставленном только что вышедшей “Урне”: тематикою и романтикой настроения.... ”1 [1 Белый А. Между двух революций. Л. 1934. С. 362] В стихотворении “Родина” из цикла “Королевна и рыцари” содержался родственный Блоку смутный намек на связь мотива женственности с образом России. В книге “Королевна и рыцари”, состоящей из стихотворений, названных поэтом “сказками”, мотив интимной любви к женщине еще не был выражен непосредственно и оказался скрытым под характерной для Белого маскарадно - аллегорической символикой: любимая женщина представлена здесь в образе королевны, ждущей, когда “ясный рыцарь”, вернувшись “из безвестных, безвестных далей”, освободит ее от плена в замке “рыцаря темного” и “развеет злую тень”: То, что в цикле “Королевна и рыцари” ощущалось как нечто подспудное, скрытое под маскарадно - аллегорической символикой, в книге стихов “Звезда” предстало и в своем непосредственном виде: вместо “ясного рыцаря” появился сам поэт со своими чувствами, переживаниями и мыслями, вместо королевны — Ася Тургенева, которой адресованы многие стихотворения этой книги. Лирический герой книги стихов “Звезда” считает себя активным проводником вселенского, огненного, духовного начала, позволяющего ему смотреть на себя как на предтечу нового воскрешения Христа в душах людей о чем, в частности, Белый говорит в стихотворении ““Я”” (декабрь 1917), предвосхищая проблематику поэмы “Христос воскрес”: Залогом духовного воскрешения людей, как об этом говорится в стихотворении “Тела” (декабрь 1916), Белый считает жертву телесного, тварного, беспламенного, бессмысленного и эгоистического существования во имя торжества духа. Жертвы и подвига духовного поэт требовал не только от себя, но и от других людей, и в первую очередь от тех, кто ему был в чем-то близок. Такая требовательность Белого сказалась не только в его взаимоотношениях с Блоком, но и с другими, близкими ему современниками, в частности с Вяч. Ивановым, которому он в 1917 году писал: “Весь мой упор против Тебя невыразим логически: мне претит весь строй Твоей жизни —эгоистический, комфортабельный; мне претит Твоя жизнь, поскольку я извне ее созерцаю; безЛюбви, без Жертвы все Твои духовные алкания кажутся мне утонченной деталью к “ананасу в шампанском”. Где подвиг Твой? Где жертва Твоя? Нет у Вас правды, нет у Вас подвига! .. Мне очень трудно выразить это Тебе в глаза, ибо Ты всегда очаровываешь душевным богатством и блеском таланта, и душевной добротой; но я знаю, что Ты духовно нищ, духовно не добр”. Духовно-нравственная требовательность уступает место благоговению в стихотворениях, обращенных к А. А. Тургеневой, взаимоотношения с которой Белый рассматривает не только в интимно-личном плане, но и в плане всеобщем, вселенском, духовном, в результате чего на нее ложится отсвет Жены, облеченной в Солнце “Солнечность” становиться и её свойством, лирического героя, о чем в стихотворении “Асе” (сентябрь 1916) сказано так: Уже бледней в настенных тенях Знаки “небесного” в земном —солнечность, лазурь и пурпур, знакомые еще по первой книге Белого “Золото в лазури” (1904), здесь становится атрибутами женственности, соприкасающейся, с другой стороны, и с миром природы (талый снег, весна, ландыш: “Ты вся как ландыш, легкий, чистый.... ”). Однако, в отличие от Блока, сама по себе природа у Белого не излучает свет и может только восприниматься в прямом или отраженном свете находящегося вовне духовного источника. Так стихотворение, тоже озаглавленное “Асе” и тоже относящееся к сентябрю 1916 года, начинается следующей зарисовкой природы: Те же — приречные мрежи, Этот русский деревенский пейзаж, серость и “немота” которого подчеркнуты “немотой” хат с поникнувшими крышами, напоминает пейзажи “Пепла”, которые, в отличие от пейзажей Блока, не были связаны с мотивом женственности и излучаемой им поэзией. Теперь же и в стихах Белого свет женственности встает над русской землей, хотя пока еще не внося в восприятие русской природы поэтических мотивов и воздействуя главным образом на душевное состояние лирического героя, позволяющее ему в прошлом чувствовать грядущее, а в грядущем— отблеск прошлого: Только через душевное состояние лирического героя мотив женственности воздействует на его восприятие природы, которая приобретает в этом восприятии поэтические черты, как, например, в стихотворении “Утро” (ноябрь 1917), но поэтичность Белого не содержит в себе той природной, чувственной “влаги”, которая характерна для поэтичности Блока: у Белого и поэтическое в природе, точнее - отблеск поэтического, лежащий на природном мире, имеет серебристую, золотую, огненную окраску: Конечно, восприятие природы в этом стихотворении обусловлено и общим, “раскаленным” восприятием родины, которая теперь преображалась в огне революции. Искры, способной зажечь огонь российского и вселенского преобра-жения, преображения прежде всего духовного, у Белого нет и в мотиве женственности, который 9 рассматриваемом стихотворении представлен не прямо, а косвенно, подразумеваясь в связи с образом России, которая в поэме “Христос воскрес” будет названа “невестой” и “облеченной солнцем Женой”. “Огневая стихия” России воспламеняется не изнутри, а свыше и извне. Активным носителем духовного преображения у Белого является мужское напало, воплощенное в лирическом герое его поэзии” то есть практически в самом поэте, пророке и певце “огневой стихии”, причем это духовное динамическое начало привносится тоже извне, переходит от духовных отцов, постигается через учителей и их учения, обобщающие в себе духовно - нравственный опыт человечества (Платон, Вл. Соловьев, Р. Штейнер и др. ). Дух, внедряющийся в эмпирическую действительность извне и свыше, воспламеняет не только Россию - “Мессию грядущего дня”, призванную, по убеждению Белого, зажечь в свою очередь во всем мире революцию духа, но и самого поэта: Такое “сжигание” себя ради преображения России и всего мира было для Белого своеобразной формой духовно-нравственного самопожертвования во имя всеобщего, коллективного возрождения, средством духовно-нравственного служения народу, требующим в определенном смысле отрицания своего “я” во имя Идею духовного преображения в годы революции индивидуального “я” и, как говорил сам Белый, “Я” коллектива души народа, души человечества”1 [1 А. Белый. Стихотворения и поэмы. М. – Л. 1966. С. 557 ]. Раскрывая идейную связь поэмы “Христос воскрес” с предшествующей поэзией Белого, Т. Хмельницкая справедливо отмечала: “Для Белого Христос тема не новая. Еще в “Золоте в лазури” в цикле 1903 года “Вечный зов”, всплывает образ распятого Христа, отождествленного с лирическим “я” поэта. Весь раздел “Багряница в терниях” развивает этот смысл. И дальше, в “Пепле”, тема миссии и “второго пришествия” сплетается у Белого с темой пророка, причем образ этот двойственен, противоречив, он и провидец и безумец. В поэме, - продолжает исследовательница, - образ Христа –уже не субъективный символ личного сознания поэта. Он объективируется, расширяется на большие события, происходящие в мире”. Тема преображения человека и мира, общее для русской поэзии революционной эпохи 1917–1921 годов раскрывается в поэме Белого не в социальном плане, а в плане духовно– нравственном. В самой сюжетно –композиционной структуре произведения, основанной на перенесении евангельской легенды в современную действительность, поэт стремился подчеркнуть значимость и активность духовно– нравственного преображения современной действительности. После поэмы “Христос воскрес” Белый довольно долгое время не обращался к стихам. Только в июне 1921 года он начал писать поэму воспоминание “Первое свидание”, а еще через год создает свой последний сборник стихов “После разлуки”. И поэма, и особенно сборник стихов для Белого стали выражением так называемого “лирического отступления”. В поэме “Первое свидание” “отступление” в прошлое дополнялось и углублялось “отступлением” в лирику, в личные переживания юношеской поры, в тему любви, причем любовь здесь в духе Белого воспринималась широко: не только как любовь к женщине во плоти, которой в поэме является Надежда Львовна Зарина, но и как любовь к идее, в данном случае к учению Вл. Соловьева с его идеей вечной женственности: Характерной особенностью “лирического отступления” в поэзии начала 20-х годов был романтический протест против “прозы” начавшегося периода НЭПа. В поэме “Первое свидание” в прямом смысле такого протеста нет, он здесь выражен по-другому, как верность романтическим соловьевским идеалам юношеских лет и как неприятие бескрылой и бездуховной обывательщины: Обывательская бездуховность и безыдеальность вызывали у поэта только жалость, но не чувство безысходности: для себя он находил духовноеприбежище и веру в жизнь в воспоминаниях о романтических идеалах молодости, которые хотя и не привели к такому широкому и духовно-нравственному преображению человечеству, о котором мечталось когда-то, но все-таки оказали свое воздействие хотя бы на судьбу самого поэта и тем самым не лишали его надежды на возвращение действенности, духовных идеалов и будущего. Сложным, извилистым путем прошел по жизни Андрей Белый, он же Борис Бугаев, сын профессора математики и один из самых одаренных и самых оригинальных русских людей. В непрестанности поисков, в постоянном напряжении творческой мысли, в глубине и грандиозности замыслов, в невиданной в русской литературе силе ощущения своего “я” как ценности объективного мира, в одержимости захватившей его идеей, в творческих взлетах и провалах, наконец, в необычности стилистической манеры, которая давала ему возможность подниматься до редкой высоты символико-типологического обобщения–во всем этом и проявила себя гениальная одаренность этого человека. Не столько и не всегда в конечных результатах творческих исканий, сколько в тех путях, которыми он к ним пришел и в которых отразились искания самой эпохи. Такие люди появляются только в бурные, переходные периоды, когда возрождаются какие-то забытые ценности, а “старые” идеи начинают жить новой жизнью. Отторгнутость и разобщенность, эта характерная для ХХ-го века черта, была впервые так наглядно и остро изображена Андреем Белым. Лично и глубоко переживая людскую разобщенность, страдая от нее, Белый пытается преодолеть ее на уровне той высокой идеи всечеловеческого братства, которая заняла огромное место в его сознании и творчестве и 1910-х и 1920-х годов. Поэтому –то романы Белого столь специфичны: это столько же романы в собственном смысле слова, сколько закодированная лирическая исповедь автора, выговариваемая судорожно, спешно, подчас сумбурно, с взлетами пророческой мысли, но и с провалами и недоговоренностями, художественное целое которой легко распадается на слабо связанные между собой части. Не писатель тут владеет миром и словом об этом мире, а мир владеет им. Наглядно эта особенность творческой манеры Белого дала о себе знать уже в “Пепле” и “Урне”, затем в двух его главных романах. “Невидимый Град” потому, видимо, так сильно овладел сознанием Белого, что здесь он увидел возможность возвыситься над действительностью, ввести в текст произведения элементы учительства, овладеть словом о мире и самим миро, включить свое слово в единство развиваемой художественно–этической концепции. Ему уже тогда показалось, что, ограничив сферу творчества изображением человеческого “я”, взятого в процессе его саморазвития, он обретет почву под ногами, сохранит себя художником и творцом. Но и этого не произошло. Идея “Невидимого Града” долго владела сознанием Белого, но никакой реализации не получила и он стал просто переделывать или повторять себя прежнего, лишь модернизируя, приспосабливая к новым условиям то, что им было уже сказано. Андрей Белый ярче, глубже, наглядней других своих современников выразил именно эту сторону культурной и литературной жизни своего времени–превращение самого писателя, прежде всего как личности, в важнейший факт литературного быта. Как явление он и вошел в сознание не только своих современников, но и последующих поколений читателей. Тот “заряд гениальности”, которой он носил в себе, был частично реализован им художественном творчестве, частично сохранился как неотъемлемая особенность личности. “В застывшей позе полета” увидела Белого на одной из фотографий Марина Цветаева. В том действительно хаотическом мире, в котором протекала жизнь и сформировалось сознание А. Белого, была вместе с тем одна черта, одна доминанта, которую можно выразить словом “устремлённость”. Она–то и роднит его с тем временем, в которое он жил и которое также было устремлено в будущее. Долгополов Л. Андрей Белый: Личность и творчество. Л. , 1978. Орлов В. Поэт и город. Л. , 1980. Соколов А. Декаденские течения. Символизм. Младосимволизм. М. , 1984. Белый А. Символизм как миропонимание. М. , 1994. Мясников А. Андрей Белый и его роман “Петербург”. М. , 1987. Шагинян М. Человек и время. М. , 1989. Страницы: 1, 2 |
|
© 2008 |
|