Очерк жизни и творчества Варлама Шаламова - (реферат)

I. Заведя разгор о творчестве Варлама Шаламова, первым делом возникает испоконвековый литературный вопрос а ля "А стоило ли вообще это делать? " или "Была ли необходимость посвящать читателя во все это? " (если не остановиться, следующим вопросом рискует стать "Чему эта книга учит? ").

Шаламов же сам утвержает, что сделать это все же стоило, а вот посвящать широкий читательский круг наверное нет, таким-то образом занимая достаточно интересную позицию в русской советской литературе. Сфера его деятельности распространяется сразу на три жанра проза, поэзия и переписка с Пастернаком. Но подо всеми этими творческими всходами лежит толстенный слой его реальной жизни, из которого которые и "взошли", практически не исказившись при этом ни по форме, ни по содержанию:

    "Говорят, мы мелко пашем,
    Оступаясь и скользя.
    На природной почве нашей
    Глубже и пахать нельзя.
    Мы ведь пашем на погосте,
    Разрыхляем верхний слой.
    Мы задеть боимся кости,
    Чуть прикрытые землей. "

Это была поэзия. Варлам Тихонович на данном поприще пашет принципиально неглубоко, но, как видим, находит тому вполне резонные объяснения. Сразу вспоминаются Вайль и Генис, которые в своих замечаниях по Радищеву ("Кризис жанра") дали такую характеристику творчеству "первого в ряду русских революционеров": "Будучи первым мучеником от словесности, Радищев создал специфический русский симбиоз политики и литературы.... Радищев основал мощную традицию, квинтэссенцию которой выражают неизбежно актуальные стихи: "Поэт в России больше, чем поэт". Так вот, за смешение жанров Радищеву дали десять лет. Шаламову дали двадцать.

Кроме Шаламова, пожалуй только Солженицын пытался возвести в ранг высокого искусства "зэковские будни". Но если у последнего несомненно имеется претензия на историческую подоплеку (и в первую очередь) всего написанного, да и все выполнено в философско-художественном "орнаменте", то в прозе у Варлама Шаламова просто создан некий альтернативный мир, скорее напоминающий более утрированную версию писанного примерно в те же годы оруэлловского "1984". И после достаточно длительного погружения в этот шаламовский мир (нет-нет, он к себе не притягивает, а даже наоборот) начинает опускаться и планка нормы благосостояния - ты мысленно рисуешь себе градусник, природно не имеющий шкалы положительных температур, видишь убогую лесотундру, ограниченную атмосферой "колючей проволоки", слышишь механичекий долбеж белых северных скал невольно перешагнувшими за грань абсурда людьми - и, окидывая еще час назад казавшиеся тебе невыносимыми, свои условия "жизни", ты вполне четко осознаешь, что, черт подери, все не так уж и плохо, и (что и есть ответом на основной вопрос) Шаламов старался не зря.

Более того, Варлам Тихонович - лишь он один и никто больше подобно Кельвину в физике имеет право положить свое имя в Абсолютный Ноль шкалы температур писательского искусства, и не только потому, что это уже само по себе концептуально, а главным образом из-за того, что он дал всей последующей литературе настоящий "ориентир дна".

II... .. Варлам Тихонович Шаламов родился в 1907 году в Вологде, в семье священника. Отец его был человеком прогрессивных взглядов, поддерживал связи со ссыльными, жившими в Вологде. В своей автобиографической повести о детстве и юности "Четвертая Вологда" Шаламов рассказывает, как формировались его убеждения, как жажда справедливости стала для него чем-то вроде навязчивой идеи. Среди главных юношеских идеалов завтрашнего писателя были народовольцы, и книги - в диапазоне от Дюма до Канта, он их страстно читает и затем ими же проигрывает их сюжетную линию. В 1924-м Шаламов уезжает в Москву и, два года проработав дубильщим на кожевенном заводе, поступает в МГУ на факультет советс-кого права, при этом активно участвуя в бурлящей столичной жизни: митинги и литературные диспуты, демонстрации и чтение стихов.... 19 февраля 1929 года Шаламов был арестован за "антисоветскую пропаганду" и был приговорен к трем годам лагерных работ на Север-ном Урале. Казалось бы, после такого-то опыта несостоявшемуся выпускнику университета умно было поубавить свой пыл, перестать впустую выб-расывать энергию во лживый воздух. Но то ли Шаламову понравились экстремальные условия как плацдарм для творчества, то ли им двига-ли иные побуждения, . возвращению своему "из-за" он, что называ-ется, прямо из вагона - и в центр танцплощадки. Из воспоминаний самого писателя:

Вернулся в Москву в 1932 году и крепко стоял на всех четырех лапах. Стал работать в журналах, писать, перестал замечать время, научился отличать в стихах свое и чужое.... Готовилась книжка рассказов. План был такой: в 1938 году первая книжка прозы. Потом вторая книжка. Сборник стихов.

"Я тогда как жил? Напишу, редакционной машинистке продиктую "Броня - первая птица"! - подписываю, адрес ставлю и несу в редакцию - журнала, газеты - в этом нет различия.... Я заходил через неделю и получал ответ - всегда положительный.... В любом журнале петушье слово действовало безотказно, я даже и понять не мог, как это могут рассказ не принять, не считал такой случай для себя возможным.... Для себя, про себя я считал тогда, что не только талант скажется, но и биография скажется всегда и из-за моей спины продиктует, напишет моим пером все, что нужно.... "

Да уж, в этом он оказался совершенно прав, и "В ночь на 12 января тридцать седьмого года в мою дверь постучали.... "

История литературы знает немало примеров любителей "стоя в гамаке", но буквально пересчитывает по пальцам подобного рода профессионалов.... Пять лет колымских лагерей. Золотые прииски. Таежные "командировки". Больничные койки. Бухта Нагаево, прииск Партизан", Черное озеро, Аркагала, Джелгала.... Новый срок - десять лет - в 1943 году он зачем-то назвал Бунина русским классиком. За этим последовали 4 классических русских стихии: холод, голод, побои, унижения. Правда, через три года Шаламову улыбнулась фортуна - один колымский врач-фельдшер отправляет его на левый берег, в центральную больницу, и это спасло стране писателя. А еще спустя три года, на ключе Дусканья, Варлам Тихонович впервые за все годы заключений записывает свои стихи. Он был освобожден в 1951-м, но уехать на "материк" не смог.

В 1952 году волею случая завязывается пятилетняя переписка с самим Борисом Пастернаком, где, по моему личному мнению, Шаламову удалось блеснуть своим писательским мастерством куда в большей мере, нежели это ему удавалось в /`. '% и уж тем более в поэзии.

Правда "перепиской" период творчества этот назвать можно с натяжкой - отношение писем порядка 9: 4 в пользу Шаламова, но тем не менее, она (переписка) практически в полной мере дает представление о творческом потенциале писателя того периода. Наибольший интерес вызывает самомнение Шаламова и его объяснение собственной "тяги к перу": ".... как бы ни была грандиозна сила другого поэта она не заставит меня замолчать. Пусть в тысячу раз слабее выражено виденное мной это впервые сказано. Я счастлив оттого, что я понимаю, ощущаю, как писалась эта картина, я понимаю волнение художника и завидую ему, понимаю его душу, понимаю, как он говорил с жизнью и как жизнь говорила с ним.... Я ничего не понимаю в теоретической стороне дела. Я просто объяняю Вам [Пастернаку] - почему я пишу стихи. Притом я уже ничего не могу с собой сделать - то, что зас тавляет меня брать карандаш и бумагу - сильнее меня. Притом я смею надеяться, что все, написанное мной меньше всего литература. "

Остается лишь поразиться проницательности этого, прошедшего через строй антидуховной системы, сильного духом человека.

"Для меня никогда стихи не были игрой или забавой. Я считал стихи беседой человека с миром на каком-то третьем языке, хорошо понятном и человеку и миру, хотя родные-то языки у них разные.... Стихи, конечно, родились из песни. Но, отделившись от песни и развиваясь самостоятельно и далеко от песни уходя, .... стихи обнаружили в себе такие способности и скрытые силы, о которых никакая песня и мечтать не могла.... Стихотворная форма в своем развитии показала возможности особенные, оказалась неизмеримо шире и глубже любого другого искусства - музыки, живописи, скульптуры. "

В целом говоря, Шаламову свойственно, несмотря на видимое "отдаление от песни", отождествлять ритмический рисунок поэзии в первую очередь с музыкальным строем фразы, звуковой опорой стиха, то есть он утверждает, что именно "в борьбе созвучия со смыслом рождается поэтическое слово". Вот, например: ".... пропало, хотя слово "стройный" ни к чему; а если и к чему, так поймано на звук, а не ради смысла. "

Шаламов в переписке с Пастернаком демонстрирует незаурядные музыкальные способности, зачастую взывая к ранней поэзии и в целом к музыкальной природе своего переписчика. Он утверждает, что "большие поэты - Пушкин, Лермонтов, Блок, Пастернак" делают "это" почти неощутимо и доверяясь только уху. Шаламов приводит в письмах свои (o в плане соотношений "смысловой" и "музыкально-смысловой" поэзии на примере всех "больших поэтов". Дальше, утверждает он, идет процесс замены слов, и мысль догоняет ощущение, ушедшее в стихи.

По правде сказать, не совсем понятно, почему Варлам Шаламов, с таким-то знанием музыки и даже любовью к ней, все же избрал формой выражения своих мыслей именно поэзию с прозой - ведь, вероятно, случись иначе, и Россия стала бы исконной родиной какого-нибудь постпанка....

В 1957 году Шаламов был реабилитирован, вернулся в Москву и, работая в журнале "Москва" внештатным корреспондентом, печатал очерки и зарисовки. Другими редакциями рассказы Шаламова возвращаются - их не устраивает шаламовский "абстрактный гуманизм". Писатель переживает его чрезвычайно тяжело, он чувствует себя ненужным обществу, - так сказать, не вписывается в его новую позицию укороченной памяти. Но он продолжает серьезно работать - в 1961 году выходит в свет сборник стихов "Огниво", в 1964-м - "Шелест листьев", в 1967-м "Дорога и судьба".

Еще через четыре года дописана повесть "Четвертая Вологда", в 73-м году завершена работа над "Вишерой", "Федором Раскольниковым" и сборником рассказов "Перчатка". Шаламов работал до последних дней - даже в тяжелейшем состоянии здоровья он диктовал стихи и воспоминания.

Зиму он не любил. Зимой он часто болел, простужался. 17 января 1982 года Шаламов умер.

III. Как это и свойственно данной географической единице, признание к автору приходит исключительно после его физической смерти.

Нельзя сказать, что Шаламов нашел себе продолжателей в своем, искрене считаемом им самим новаторском направлении в литературе; не скажешь, что и путь, и избранная "фильтровка" идеальны по своей сути - в конце концов нам известны поэтические "следствия" таких авторов как Гумилев и Заболоцкий, но все-таки свою лепту, свой след Шаламов успел оставить в еще мягком асфальте подножия железного века новейшей литературы.

В 1987 появились первые серьезные публикации его прозы и стихов из колымских тетрадей. Общество внезапно заинтересовалось его работами, и появились издания сборников "Колымские рассказы", "Левый берег", "Артист лопаты", "Очерки преступного мира", "Воскрешение лиственницы", "Перчатка, или КР-2". Над этой эпопеей автором велась с 1954 по 1973 год - к ней примыкают также "Воспоминания" о Колыме и "Антироман", включающий в себя цикл рассказов о лагерях Вишеры.

В чем не откажешь В. Т. Шаламову, так это в том, что его произведения есть продукт неразрывного единства судьбы, души и мыслей автора. Сюжет одного рассказа плавно переходит в другой, герои появляются и действуют под теми же или разными именами. Впрочем, Андреев, Голубев, Крист ипостаси самого же Шаламова.

Наиболее удавшимся, даже в своем роде гармоничным сборником писателя предсталяются "Очерки преступного мира", где он дает художественно оформленный инструктаж по правилам поведения в зоне.

Открывается сборник замечаниями под общим названием "Об одной ошибке художественной литературы". Здесь проводится довольно дотошный анализ некоторых литературных классических персонажей, каким-либо образом отнесенных к представителям "мест не столь отдаленных". Обвинение художественной литературе состоит в том, что она всегда изображала мир преступников сочувственно, подчас с подобострастием и, "соблазнившшись дешевой мишурой", окружила мир воров романтическим ореолом.

"Художники не сумели разглядеть подлинного отвратительного лица этого мира. Это - педагогический грех, ошибка, за которую так долго платит наша юность. Мальчику 14-15 лет простительно увлечься "героическими" фигурами этого мира; художнику это непростительно. "

Шаламов пишет, что Достоевский в "Записках из мертвого дома" ни в коей мере не отразил истинного положения вещей. Его Петровы, Лучки, Сухожиловы, Газины с точки зрения подлинного преступного мира "настоящих блатарей" "асмодеи", "фрайера", "черти", "мужики", то есть такие люди, которые презираются, грабятся, топчутся настоящим "преступным миром".

Шаламов вспоминает, что Чехов в своих послесахалинских письмах указывает на то, что после этой поездки все написанное им раньше кажется пустяками, недостойными русского писателя.

Шаламов ставит под сомнение возможность соотнесения с блатным миром Васьки Пепла из горьковской пьесы "На дне". "Он [Горький] не знал этого мира, не сталкивался, повидимому, с блатными по-настоящему, ибо это, вообще говоря, затруднительно для писателя. "

Шаламов с горечью говорит о том, как в двадцатые годы нашу литературу охватила мода на налетчиков. Примером тому служат "Беня Крик" Бабеля, леоновский "Вор", "Мотькэ Lалхомовес" Сельвинского, "Васька Свист в переплете" Веры Инбер, каверинский "Конец хазы" и, наконец, Остап Бендер Ильфа и Петрова - "кажется, все писатели отдали легкомысленную дань острому спросу на уголовную романтику".

Помимо прочего, Шаламов дает краткий словарь основных "зоновских" терминов опять же, можно сказать, что современным "уркам" и "чертям" он подойдет вряд ли, но с точки зрения этимологии данных слов представляет собой немалый интерес. Завершается обвинение вопросом "Что же такое преступный мир? " и читатель приглашается пройти по этапу в сопровожении опытного гида. Очень насыщенные по содержанию "Жульническая кровь", "Женщина блатного мира", "Тюремная пайка" и другие - каждой своею порой по мере погружения в них, заставляют напротив всеми силами отталкиваться, избегать, ограничивать знакомство со всем этим одним прочтением. "Каждая человеческая жизнь, каждая человеческая душа драгоценна и должна охраняться от зла и растления". Завершается сборник не терпящей двусмысленности репликой:

"Карфаген должен быть разрушен!
Блатной мир должен быть уничтожен! "

По-своему интересна и работа "О прозе" (здесь присутствует автореминисцетная заявка на лавры Лукреция), которая как бы являет собой подытоживание всего накопленного автором жизненно-литературного опыта. Здесь, еще в самом начале, делается довольно резкое заявление о том, что роман как литературная форма умер и никакая сила в мире не воскресит его. Шаламов находит, что постоянно идет процесс изменения требований к литературному произведению, требований, которые роман выполнить не в силах.

"Пухлая многословная описательность становится пороком, зачеркивающим произведение.

Описание внешности человека становится тормозом понимания авторской мысли. Пейзаж не принимается вовсе. Читателю некогда думать о психо логическом значении пейзажных отступлений. "

Остается только позавидовать цельности автора, включающего в себя полноправных и спорящих между собой читателя и писателя, и, как ни странно, приходящих таки к общему умозаключению. Выдача желаемого за действительное присутствует и в дани уважения Борису Пастернаку, где опять же в достаточно резкой форме заявляет о том, что "Доктор Живаго" - последний русский роман и что он есть крушение романа классического, он - роман-монолог.

Шаламов говорит о тенденции к необычайной популярности дневников, путешествий и воспоминаний, зачастую /`%$ab "+oni(e из себя посредственные в литературном отношении вещи, приводя в пример "Мою жизнь" Чарли Чаплина, и затем плавно обращается к собственной персоне, утвержая, что к очерку проза колымских рассказов никакого отношения не имеет и что очерковые куски в ней вкраплены "для вящей славы документа, но только кое-где, всякий раз датированно, расчитанно". Он, почти оправдываясь, заявляет, что если бы имел иную цель, то нашел бы совсем другой тон, другие краски, при том же художественном принципе. Далее следуют размышления о лагерной теме, где мимоходом проводится оценка соотношений в писательской иерархии - в названной теме по его словам могут разместиться сто Солженицыных и пять Толстых; и затем весьма близкие к Достоевскому мысли о роли писателя в обществе: ".... писатель, автор, рассказчик должен быть ниже всех, меньше всех. Только здесь - успех и доверие.... Писатель должен помнить, что на свете - тысяча правд. "

Шаламов сам задается вопросом, чем же достигается результат, и отвечает -краткостью, простотой, отсечением всего, что может быть названо "литературой".

И, оглядываясь назад, Варлам Тихонович как бы в последний раз обмакивает в чернильницу свое перо:

"Вот почти все, что мне хотелось сказать. Это - не автобиография.... Это литературная нить моей судьбы. ”